– Дэн уже консультировался по этому вопросу. Тот факт, что они отказали мне еще до того, как я приступила к работе, снижает мои шансы на победу. Более того, в законах нет никаких статей, защищающих женщин от несправедливого увольнения в связи с беременностью.

– Не надо было ничего говорить в школе.

– Врать – не мой стиль.

– Ты слишком правильная.

– Да, это моя беда.

– И что теперь?

– Есть педагогический курс в университете Род-Айленда, это всего в двадцати минутах езды от города, в Кингстоне. Поскольку ребенок родится в середине апреля, мне разрешили сдать выпускные экзамены следующей осенью. Еще одна хорошая новость: они обещали помочь мне найти подработку учителем – для нас это, сама понимаешь, жизненно необходимо, ведь возникнут дополнительные расходы.

– Ты так ничего и не сказала своим родителям?

– Пока это под грифом «Совершенно секретно». Я еще не готова рассказать.

– Зная твою мамочку, готова спорить, что она сама обо всем догадается, прежде чем ты осмелишься посвятить ее в свою тайну.

Как всегда, Марджи оказалась провидицей. На следующий день я должна была съездить в Вермонт – забрать оставшийся хлам из нашей старой квартиры, который хранился у родителей в сарае. Я не виделась с матерью шесть недель, и стоило мне переступить порог, как она, взглянув на меня, сказала.

– Только не говори мне, что ты беременна.

Я попыталась не реагировать. Конечно, ничего не вышло.

– Да нет, ни в коем случае.

– Тогда почему ты побледнела, когда я задала тебе вопрос?

С ответом пришлось повременить, поскольку вдруг накатил приступ тошноты. Я бросилась по коридору к туалету под лестницей. Успела вовремя. Боже, как я ненавидела этот токсикоз. И я знала, что мама устроит мне допрос с пристрастием, как только я расстанусь с унитазом.

Но она даже не стала дожидаться этого момента. Она постучала в дверь и спросила:

– Ты там в порядке?

– Должно быть, что-то съела, – ответила я в перерыве между приступами рвоты.

– Чушь, – бросила она. Но, к счастью, больше не возвращалась к этой теме до самого моего отъезда.

Вернувшись в Провиденс, я, как могла, старалась убить время. Записалась на плавание в местный бассейн, каждое утро по часу посвящала французскому языку, пытаясь восполнить пробелы в сослагательном наклонении и расширить словарный запас. Устроилась волонтером в местный штаб Макговерна[19] и в течение десяти дней набивала конверты пропагандистскими листовками и разносила по почтовым ящикам буклеты.

– Ты знаешь, что тратишь силы на заведомо проигрышное дело? – сказал мне однажды пузатый почтальон, с которым мы столкнулись у почтового ящика на какой-то загородной дороге.

– Но это правое дело, – возразила я.

– Лузер он и есть лузер, – сказал он. – А я голосую только за победителей.

– Даже если они жулики?

– Все жулики, – ответил он и пошел дальше.

Это неправда, хотелось крикнуть ему вслед. Вокруг полно честных людей. Но я знала, что это прозвучит неубедительно, хотя мне самой и хотелось в это верить.

– Что еще у нас есть, кроме нашей честности? – спросила я у Марджи, когда вечером по телефону пересказала ей эту историю.

– Наши банковские счета.

– Очень смешно.

– Послушай, ну что поделать, если я родилась таким циником?

– Цинизм – это низко.

– Но, по крайней мере, забавно.

– Не говори мне про забавы, я ведь живу в Род-Айленде.

– Почему бы тебе не прыгнуть в поезд и не примчаться ко мне на пару дней?

– Но я всего два месяца замужем!

– Подумаешь. Дэн ведь все равно целыми днями на работе!

– В любом случае, сейчас не время.

– А когда будет время, Ханна?

– Давай не будем заводить эту старую песню, прошу тебя.

– Что ж, тебе жить, дорогая. Никто не заставляет тебя под дулом пистолета мчаться на уик-энд к Марджи на Манхэттен.

Наконец-то начался учебный год. Университет Род-Айленда нельзя было назвать таким уж мажорным местом, и все, кто там учился, казалось, со временем понимали, насколько это низкий уровень… в сравнении с той же Гарвардской школой, которая находилась всего в часе езды. Однако педагогический курс охватывал все базовые дисциплины и там была пара выдающихся профессоров, а вскоре бюро по трудоустройству подыскало мне работу выходного дня в коррекционной школе; эта работа не только приносила 50 долларов в неделю, но и заполняла мое свободное время.

Время летело быстро. Я оглянуться не успела, как наступил ноябрь, и Никсон одержал победу во всех штатах, кроме Массачусетса. (Поражение Макговерна в Вермонте обернулось личным ударом для моего отца, который активно помогал в его избирательной кампании.) Примерно в то же время мама решила нанести мне визит, и я наконец официально призналась в своей беременности. Ее ответ был предсказуемым.

– Черт возьми, я давно знала. Может, объяснишь, почему ты так долго скрывала это от меня?

– Боялась, ты устроишь мне разнос за то, что я поспешила с ребенком.

Мама зловеще улыбнулась:

– Знаешь, Ханна, сейчас ты уже очень большая девочка, и если тебе так хочется ограничить свою жизнь в столь юном возрасте, с чего вдруг я буду препятствовать? В любом случае, ты никогда не прислушивалась к моим словам.

На следующий день после отъезда матери обратно в Вермонт мы с Дэном пошли поужинать в маленький итальянский ресторанчик по соседству с нашим домом. Сделав заказ, он спросил:

– Как тебе идея покинуть Провиденс в конце июня?

– Я бы с удовольствием, – с энтузиазмом откликнулась я. – Но разве мы не привязаны к этому месту до окончания твоей ординатуры?

– Сегодня как раз подвернулось весьма заманчивое предложение, – сказал он и объяснил, что главный педиатр госпиталя – доктор Потолм, который стал кем-то вроде наставника для Дэна, поскольку тот подумывал о педиатрии как будущей специальности, – предложил вакансию в штате Мэн.

– У Потолма есть друг в «Мэн Медикал» – это крупный госпиталь в Портленде, – и он позвонил на днях, интересуясь, нет ли у него на примете толкового молодого интерна, который хотел бы поработать в течение года терапевтом в местечке под названием Пелхэм…

– Никогда не слышала.

– Я тоже. Сегодня посмотрел карту – это маленький городок с населением около трех тысяч, примерно в часе езды к западу от Портленда, в озерном крае, где-то около Бриджтона…

– Это мне тоже ни о чем не говорит.

– Как бы то ни было, их терапевт – некто Бланд – решил на год уехать добровольцем от Корпуса мира, так что мне предлагают работу на целых двенадцать месяцев.

– А потом мы опять вернемся в Провиденс?

Он посмотрел на меня с нескрываемым изумлением.

– Что для тебя равносильно возвращению в ад? – спросил он.

– Давай по-другому: страна у нас большая.

Он рассмеялся:

– Знаешь, что я тебе предлагаю. Почему бы нам не прокатиться в этот уик-энд в Пелхэм? Посмотрим, что за место, а потом решим, что делать дальше.

Мы так и сделали, и уже через полчаса после приезда в Пелхэм я поймала себя на мысли: это заманчиво. У Дэна были такие же мысли, и спустя три дня после нашего возвращения он позвонил чиновнику из департамента здравоохранения штата Мэн, у которого проходил собеседование, и сказал, что, если в нем заинтересованы, он согласен на годовой контракт врача общей практики города Пелхэм.

Через неделю ему перезвонили и сообщили, что ждут его на работу. А еще через несколько дней я сделала звонок, которого ждала с ужасом. Я позвонила матери. Услышав новость, она сказала:

– Я всегда знала, что ты кончишь в каком-нибудь захолустье. Это в твоем стиле.

Мой сын, Джеффри Джон Бакэн, родился 8 апреля 1973 года. По словам акушерки, это были «легкие роды», хотя четырнадцать часов схваток не показались мне такими уж легкими. Но все это, конечно, не имело значения. Джеффри был просто прелесть. Когда медсестра передала его мне, и он уткнулся в меня головкой, я растрогалась до слез. После того как Дэн отщелкал первые снимки мамы и дитя, медсестра забрала у меня ребенка, сказав, что мне необходимо отдохнуть. Я заснула как убитая.