Но мне все-таки понадобилось еще две недели, прежде чем окончательно порвать с ним. Я ненавижу обижать людей, и мне всегда хотелось нравиться. Кстати, именно за это меня, бывало, распекала Дороти, моя мать, потому что, как настоящая уроженка Нью-Йорка (и при этом моя мама), она всегда прямо говорила о том, что думает.
– Знаешь, совсем не обязательно стремиться быть Мисс Популярность, – сказала она, когда я однажды пожаловалась, что не выиграла место в школьном совете. – И по мне, так это круто – не сливаться с чирлидерской толпой. Потому что на самом деле куда важнее быть умницей.
– Хорошистка – это не умница, – возразила я. – Это посредственность.
– Я тоже была хорошисткой в старшей школе, – сказала мама. – И гордилась этим. Между прочим, у меня, как и у тебя, тоже было всего две подруги, и я никогда не рвалась в команду чирлидеров.
– Мама, в твоей школе не было чирлидеров.
– Ну хорошо, допустим. Значит, я не рвалась в команду шахматистов. Я вот к чему веду: популярные девчонки в школе, как правило, самые неинтересные… и они всегда заканчивают тем, что выходят замуж за ортодонтов. Пойми, мы с отцом не считаем тебя неудачницей. Наоборот, ты – наша звезда.
– Я знаю, – солгала я. Потому что никогда не чувствовала себя звездой. Вот мой отец – да, он был звездой: несгибаемый радикал, герой; а мама могла рассказать немало историй о своих тусовках с де Кунингом, Джонсом, Раушенбергом, Поллоком[4] и прочими шишками, столь почитаемыми нью-йоркскими школьниками послевоенного времени. Она выставлялась в Париже и до сих пор говорила по-французски, преподавала на полставки в университете, на факультете искусств, и казалась мне такой совершенной и чертовски уверенной в себе. Я же мало того что была лишена всякого таланта, так еще и не обладала той страстью, которая вела моих родителей по жизни.
– Может, притормозишь? – говорила мне мать. – Ты еще даже не начала жить, не говоря уже о том, чтобы определить для себя, в чем ты сильна – А потом спешила на собрание «Художники Вермонта против войны», где она, разумеется, была спикером.
В этом была отличительная особенность моей мамы – она вечно была занята. И уж точно она была не из тех, кто обменивается кулинарными рецептами, печет гёрлскаутское печенье и шьет костюмы для рождественских спектаклей. По правде говоря, мама была самым никудышным кулинаром всех времен и народов. Ее совершенно не волновало, что спагетти вываливаются из кастрюли недоваренными, а утренняя овсянка больше напоминает месиво из липких комков. А уж что до работы по дому… в общем, лет с тринадцати я решила, что проще все делать самой. Я перестилала постельное белье, стирала, заказывала продукты. Меня это вовсе не напрягало. Наоборот, развивало чувство ответственности. Во всяком случае, я обожала порядок и организованность.
– Тебе так нравится играть в домработницу? – сказала однажды мама, когда я заехала домой из колледжа, чтобы прибраться на кухне.
– Послушай, скажи спасибо, что кто-нибудь здесь этим занимается.
Зато мои родители никогда не устанавливали для меня комендантский час, не диктовали, что носить, не заставляли убираться в своей комнате. Но, возможно, в этом просто не было необходимости. Я никогда не загуливала допоздна, не носила цветастых детских тряпок (предпочитала короткие юбки) и уж точно была самой аккуратной из всех домочадцев.
Даже когда я закурила в семнадцать лет, они не бились в истерике.
– Я прочитала статью в «Атлантик», там пишут, что это может вызвать рак, – сказала моя мать, когда застукала меня затем, что я тушила окурок на заднем крыльце дома. – Впрочем, это твои легкие, детка.
Мои подруги завидовали тому, что у меня такие лояльные родители. Они балдели от их радикальных политических взглядов и странных абстрактных картин моей матери, которыми был забит наш красный дощатый дом. Но ценой, которую я платила за такую свободу, был непрекращающийся сарказм мамы.
– Принц не такой уж прекрасный, – сказала она на следующий день после знакомства с Чарли.
– Я уверен, что это всего лишь мимолетное увлечение, – поддакнул отец.
– Надеюсь.
– Каждому нужно пройти хотя бы через один роман с наркоманом, – продолжил папа, лукаво улыбаясь матери.
– Де Кунинг не был наркоманом.
– Да он постоянно пребывал в прострации!
– И это был вовсе не роман. Так, всего лишь двухнедельный эпизод…
– Эй, вы же знаете, что я все слышу, – сказала я, ничуть не удивившись тому, что им удалось забыть о моем присутствии, но слегка озадаченная новостью о том, что мама когда-то была любовницей Виллема де Кунинга.
– Мы в курсе, Ханна, – спокойно ответила мама. – Просто разговор как-то неожиданно свернул в другую сторону.
Вот так. В этом была вся мама. Отец подмигнул мне, словно говоря: «Ты же знаешь, что она не всерьез». Но я-то знала, что это не так. Будучи послушной девочкой, я не стала заходиться в подростковой ярости. Я проглотила обиду – как всегда.
Когда встал вопрос о моей независимости, мама подтолкнула меня к идее выбрать колледж подальше от Берлингтона, а когда я решила поступать в Вермонтский университет, поставила меня, домоседку, перед нелегким выбором. Она настаивала на том, чтобы я жила в кампусе.
– Пора тебе вылетать из гнезда, – сказала она.
Что роднило нас с Марджи, так это сумбурное происхождение – обеих воспитывали рафинированные отцы и упертые еврейские матери, которые настойчиво насаждали в нас чувство неполноценности.
– По крайней мере, твоя мама делает себе высокохудожественные интимные стрижки, – сказала Марджи. – А для моей сходить на маникюр – уже большое личное достижение.
– Ты никогда не чувствуешь себя бездарностью? – вдруг спросила я.
– Да постоянно! Моя мамаша все время напоминает мне о том, что я воспитывалась для Вассара[5], а оказалась всего лишь в Вермонте. Но я-то знаю, что лучше всего у меня получается стрелять сигареты и одеваться, как Дженис Джоплин… так что я не из тех, кого можно назвать Мисс Излучающая Уверенность. А чего ищет твоя душа?
– Иногда мне кажется, что мои родители видят во мне какой-то отделившийся автономный штат… и источник великого разочарования.
– Они так и говорят тебе?
– Ну, не напрямую. Но я знаю, что не соответствую их представлениям об успехе.
– Послушай, тебе всего восемнадцать. Тебе по возрасту положено быть дурой… только не подумай, что я тебя обзываю.
– Я должна на чем-то сосредоточиться.
Марджи закашлялась, выпуская облако дыма.
– О, умоляю, – заныла она.
Но я была исполнена решимости собраться с духом и силами, чтобы завоевать интерес родителей и показать им, что я человек серьезный. И начала я с того, что взялась за учебу. Вечерами, часов до десяти, я засиживалась в библиотеке, много читала – разумеется, налегая на литературу девятнадцатого века. На первом курсе мы изучали Диккенса и Теккерея, Готорна и Мелвилла и даже Джорджа Элиота. Но из всей обязательной литературы меня больше всего захватила «Мадам Бовари» Флобера.
– Черт возьми, это же такая тоска, – сказала Марджи.
– Не в этом ли вся прелесть? – возразила я. – А тоска потому, что в этой книге реальная жизнь.
– И ты называешь романтическую глупость, в которую она влипла, жизнью? Она ведь придурок, разве нет? Вышла замуж за этого зануду, переехала с ним в такой же занудный городишко, а потом бросилась в объятия какого-то слюнявого солдафона, который видел в ней только любовницу, не более того.
– Для меня в этом как раз и есть отражение реальной жизни. Во всяком случае, смысл романа в том, что для кого-то страсть – это способ сбежать от скуки и обыденности.
– Ну, что еще новенького? – Марджи увела разговор в сторону.
Между тем мой отец, как казалось, заинтересовался моим мнением о книге. Однажды представилась редкая возможность выбраться с ним на ланч в маленькую закусочную неподалеку от университета (как бы я ни обожала своего отца, мне не хотелось, чтобы меня видели с ним в столовой нашего кампуса). Я рассказала отцу, что мне очень понравилась книга, что я считаю Эмму Бовари «настоящей жертвой общества».
