– Ненависть – это ужасно.
– Вот в чем разница между нами. Ты идешь по стопам Эмили Дикинсон… прячешь свои истинные чувства под маской новоанглийской благопристойности… а я по-манхэттенски прямолинейна. И будь я на твоем месте, давно бы уже послала эту ведьму куда подальше, а сама отпраздновала бы Рождество с Дэном, и пусть она варится в своем ядовитом котле.
Я последовала совету Марджи и стала готовиться к поездке с Дэном в Гленз Фоллз. Перед отъездом Дэн предложил мне сделать последнюю, предрождественскую, попытку к примирению… обойдясь без тех самых слов извинения, которые мать так хотела от меня услышать.
– Я знаю, чем все это кончится, – возразила я.
– Да, но все-таки есть шанс, что твое отсутствие дома в Рождество сможет пробить стену, которую она воздвигла между вами.
– Для нее сейчас куда важнее ее тщеславие, гордыня.
– Тебе станет легче, если ты попробуешь еще раз.
– Ты и в прошлый раз так говорил, Дэн.
– Тогда не звони.
Но я встала, подошла к телефону и набрала домашний номер. Мама ответила:
– Да?
– Я просто хотела пожелать тебе счастливого Рождества… – сказала я.
– До Рождества еще целых два дня.
– Да, но поскольку наш дом для меня закрыт…
– Это твое решение.
– Нет, это твое решение, мама.
– И мне нечего тебе сказать, пока ты не попросишь прощения. Так что, когда будешь готова извиниться, звони…
– Как ты можешь быть такой несправедливой, черт возьми? – закричала я.
У нее даже не дрогнул голос, наоборот, в нем проступили насмешливые нотки.
– Просто могу, и все. – И она повесила трубку.
Я отшвырнула телефон, бросилась в нашу спальню и упала на кровать. Дэн подошел и обнял меня.
– Прости, – сказал он. – Мне не надо было…
– Не извиняйся за ее идиотское поведение. Твоей вины здесь нет.
Накануне нашего отъезда в Гленз Фоллз позвонил отец и упросил, можно ли заехать к нам около полудня. Я сказала, что Дэна, наверное, не будет дома, но меня он точно застанет. Отец появился, держа под мышкой два подарочных свертка, а в руке у него был бумажный пакет с бутылкой.
– Бойтесь профессоров, дары приносящих, – произнес он с улыбкой.
Я обняла его и расцеловала. Мы поднялись в квартиру.
– Как насчет эггног? – спросила я, направляясь к холодильнику.
– У меня есть кое-что более подходящее, – сказал отец, вручая мне бумажный пакет.
Я заглянула в него – там была холодная бутылка шампанского.
– Вау! – воскликнула я, разглядывая этикетку. – «Моэт Шандон». Выглядит дорого.
Отец улыбнулся и ловким движением откупорил бутылку. Я смотрела, как он извлекает корковую пробку, и думала: отец у меня такой элегантный, мужественный. Неудивительно, что Молли Стивенсон увлеклась им. В нем было достоинство, был класс. И хотя я дала себе зарок не думать о плохом в преддверии Рождества, все равно невольно сравнила свою мать с людоедом, заманившим отца в ловушку, выбраться из которой ему мешало глубокое чувство ответственности.
– О чем задумалась? – спросил он.
– Да так, ни о чем… – произнесла я как можно более непринужденно.
– Дороти, я угадал?
– Ты удивлен?
– Нисколько. Знаешь, она ведь и себя обидела… причем жестоко. Но поскольку я считаю, что разговоры о твоей матери не пойдут сейчас на пользу ни тебе, ни мне, то предлагаю другое: выпить шампанского.
Первый же глоток заставил меня подумать: это и есть одно из истинных удовольствий в жизни. Второй глоток убедил меня: я просто обязана поехать в Париж.
Отец, должно быть, прочитал мои мысли, поскольку сказал:
– Вот тебе еще один довод в пользу того, что ты должна поучиться во Франции. В тебе разовьется вкус к эпикурейским удовольствиям. – Алкоголь всегда развязывал отцу язык. – И тогда ты поймешь, почему все продвинутые американцы любят Париж. В Париже ты можешь быть настоящим libertine[15]… и никто тебя за это не осудит. Наоборот, одобрят.
– Почему же ты там не остался? – спросила я.
– Этот же вопрос я сам часто задаю себе. Там ведь была преподавательская должность на кафедре американской истории в Université de Paris. Но… мне нужно было защищать диссертацию в Гарварде, и к тому же я чувствовал, что не смогу стать профессиональным экспатом. Если Америка – моя тема, моя боль, мне необходимо быть в гуще происходящих событий… особенно тогда, в самую темную пору маккартизма, когда наши основные свободы были…
Он запнулся, долил себе шампанского и залпом осушил бокал.
– Не знаю, насколько тебе интересно слушать меня, мои оправдания… Я вернулся в Америку, потому что струсил. И еще я чувствовал, что мне необходимо что-то доказать своему отцу, получив ученую степень в Гарварде. Представь: отказаться от работы в Принстоне, только чтобы отомстить старику; просто показать ему, что ты плевал на его идею респектабельности.
Я уже слышала эту историю, как отец отказался от должности в Принстоне, но раньше это преподносилось в триумфальной манере: отец против истеблишмента; отец – независимый борец-одиночка, которому плевать на «Лигу плюща». И вот теперь…
– Но посмотри, чего ты добился здесь, в Вермонте. Я хочу сказать, ты знаменит…
– Разве что как радикал-однодневка. Но как только закончится эта война, мои пятнадцать минут славы испарятся вместе с ней… и в этом нет ничего плохого.
– Но как же твоя книга о Джефферсоне?
– Это было десять лет назад, Ханна, и с тех пор я не опубликовал ни строчки. В этом виноват только я. Распыляю усилия или, как говорят, слишком разбрасываюсь. Я ведь начал еще три книги после Джефферсона. Но ни одну так и не смог довести до конца. Боюсь, опять струсил.
– Отец, а ты не слишком ли требователен к себе?
– Скорее, слишком жалею себя. Извини, что вешаю на тебя свои проблемы.
– Ничего ты не вешаешь. Наоборот, я очень рада, что мы можем поговорить по душам.
Он взял мою руку, крепко сжал, потом глубоко вздохнул. Мы допили шампанское. Отец поднялся:
– Что ж, мне пора домой.
– Я буду скучать по тебе в Рождество.
– А уж как я буду скучать по тебе…
За полгода я как-то приспособилась к отсутствию матери в моей жизни. Хотя меня по-прежнему возмущало, бесило и обижало ее поведение, что-то во мне скучало по ней. Почему она решилась все разрушить ради своей гордыни? Почему была так решительно настроена на то, чтобы подчинить меня своей воле? Я знала ответ на эти вопросы. Собственно, она сама дала его: просто могу, и все.
И пока я не попрошу прощения…
О, к черту все!
Мне удавалось придерживаться этой линии всю зиму и весну. К счастью, я была очень занята, с азартом окунулась в учебу (особенно мне полюбился Бальзак – его романы были сплошь про разбитые семьи), а свободное время проводила с Марджи в кампусе, где мы курили до одури. После Рождества мое невинное увлечение сигаретами превратилось в пагубную привычку. Когда Дэн впервые заметил, что я стала дымить как паровоз, он только спросил:
– Сколько за день?
– Около двадцати.
Он лишь пожал плечами:
– Твой выбор.
Хотя он, возможно, и не одобрял этого, лекций о вреде курения читать мне не стал… тем более что студенты-медики поголовно смолили прямо на лекциях.
Марджи, разумеется, была в восторге от того, что я влилась в ряды заядлых курильщиков.
– Я знала, что ты постепенно втянешься.
– Откуда? – удивилась я.
– Ты такая правильная, тебе просто необходимо иметь хотя бы одну дурную привычку. А прелесть в том, что когда ты приедешь в Париж на следующий год, то будешь в струе. Насколько я слышала, большинство французов вручают своим детям, достигшим двенадцати лет, пачку «Галуаз» и разрешают дымить.
Я затушила сигарету и тут же закурила следующую.
– Не думаю, что поеду в Париж, – сказала я.
Теперь настала очередь Марджи затушить свою сигарету. Она посмотрела на меня с беспокойством и неодобрением:
