— Родила в ноябре, — ответила я. — У тебя сын. Сын. Здоровый и крепкий.

— Ноябрь, — сказал он, покачав головой. — В ноябре мы с боями выходили из Парфии. Но все уже близилось к концу.

— Не думай об этом сейчас, — сказала я. — Ты расскажешь мне в подробностях позднее.

— Я каждый день смотрел на горизонт, ждал твой корабль, — сказал Антоний. — Не представляешь, как отчаянно я вглядывался.

Его голос звучал напряженно, и выглядел он действительно скверно.

Мы сидели в убогой темной клетушке деревянной халупы, что служила ему резиденцией, при свете чадящей тростниковой лампы, отбрасывавшей на стены длинные тени. Антоний горбился, его большие руки свисали поверх коленей. Когда он снял плащ и остался в одной тунике, его худоба бросилась мне в глаза. Из-за нее кисти рук и голова казались непропорционально большими.

Мы поели и остались одни в холодной комнате. Пока его приближенные находились рядом, он старался поддерживать разговор и даже шутил, но едва они вышли, от деланной веселости не осталось и следа.

— Нужно поддерживать настроение тех, кто тебя окружает, — пояснил Антоний. — Если узнают, что сам командующий впал в отчаяние… — Он оборвал фразу, не закончив, а вместо того сказал: — А я не впал в отчаяние, просто… устал.

Да. Устал. Устали мы оба. Если бы можно было отдохнуть!

Я потянулась и коснулась его щеки, новых морщин под скулами, а потом легко прикоснулась к шее, которая всегда была такой крепкой и мускулистой. Я провела пальцем по линии над ключицей и тут вспомнила, что именно по этой линии отрубают голову. Меня пробрало холодным страхом, рука непроизвольно дрогнула и остановилась.

— Что-то не так? — спросил он.

— Ничего, — пролепетала я. Нельзя было говорить, о чем я подумала: ведь он не велел Эросу рассказывать мне об этом. — Просто мне всегда нравилась твоя шея.

Я наклонилась и поцеловала его в шейную выемку.

Я увидела, что он закрыл глаза, и услышала его вздох, когда я целовала его. Мой Антоний не просто устал, он был смертельно измотан. Пока он не заикнулся ни о том, что значит для него это поражение, ни о том, что собирается предпринять. Похоже, неожиданный поворот фортуны оставил его в замешательстве, почти парализовал.

Он опустил голову, прислонив ее к моему плечу. Мне было неудобно, а когда я слегка поерзала, устраиваясь получше, Антоний невольно сдвинул с плеча мое платье. Обнажилась грудь, которую покалывало от распиравшего ее молока. Тепло и касание кожи о кожу вызвало непроизвольное его выделение: я кормила дитя грудью почти до самого отплытия. Смутившись, я отстранилась и попыталась прикрыть грудь, но было слишком поздно. Молоко просочилось, несколько капель попали на щеку Антония. Его это, кажется, позабавило: он с любопытством поймал пальцем капельку и попробовал на вкус.

— Я не смогла привезти ребенка, — проговорила я, — мне пришлось собираться в спешке. Мы отплыли, как только ты послал за мной.

Я чувствовала неловкость, но ее как рукой сняли его слова:

— Жаль, что ты не привезла малыша. Я так и не увидел тебя с близнецами, когда они были младенцами, и теперь я не увижу и этого.

— Он еще довольно долго не выйдет из грудного возраста, — заверила я его.

Но вопрос «Когда ты предлагаешь вернуться в Александрию? Какие у тебя планы?» так и не прозвучал.

Антоний вздохнул, поднялся, покачал головой, будто стряхивая сон, и привычным жестом пропустил волосы сквозь пальцы, только на этот раз левой руки; правая распухла, и на ней был виден глубокий незаживающий порез.

— Завтра я покажу тебе войска, — сказал он. — Бедняги! Так ты, говоришь, привезла им одежду?

— Да, — ответила я. — Столько плащей, сапог, туник и мантий, сколько смогла собрать. И ткани, чтобы изготовить еще на месте.

— А… золото? — Он старался не выказать особой заинтересованности.

— Триста талантов, — сказала я.

— Триста! Но этого далеко не достаточно!

— А сколько я могла взять с собой? Будь благоразумен! Это не все, потом получишь больше. Но при такой погоде, в этих морях — мне пришлось поделить его, чтобы не рисковать всем. Еще два корабля везут зерно. Они прибудут в ближайшие четыре-пять дней.

— Триста талантов!

Я разозлилась на него. Он потребовал, чтобы я приехала немедленно, доверил и меня, и золото зимним морям. Неужели он позабыл, что я совсем недавно оправилась после родов? Тем не менее я здесь.

— Ты слишком многого хочешь, — сказала я. — Это чудо, что мне удалось добраться сюда благополучно.

Антоний покачал головой.

— Да, да, прости меня.

Он тер руку. Она болела? Да, ведь и в послании указывалось, что из-за раны ему трудно писать.

— Что с твоей рукой?

Я взяла ее, прежде чем он успел отдернуть, и рассмотрела диагональный порез с припухшими красными краями. Кожа рядом с ним была на ощупь горячей, и дело, судя по всему, шло к нагноению.

— Пустяки, — небрежно ответил Антоний.

Но от меня не укрылось, что, когда я коснулась воспаленного места, уголок его рта дернулся.

— Мой врач должен немедленно обработать твою рану, — заявила я.

— Когда ты увидишь, в каком состоянии большинство моих людей, сразу поймешь, что это ничтожная царапина.

Потом, когда мы остались одни в темноте, я стала ласкать его, стараясь утешить и успокоить. Несмотря на состояние Антония, сердце мое радовалось встрече, но у него на душе было так тяжко, что он лишь вздохнул и сказал:

— Прости меня. Боюсь, души моих павших солдат находятся здесь, со мной, и мне стыдно забыть о них.

Казалось, поражение на равнинах Парфии уничтожило не только его армию, но и его страсть ко мне. Во всяком случае, в ту ночь мы спали, целомудренно обнявшись, как двое детей.

Занялся холодный, ясный рассвет. Антоний со стоном сел, потряс головой, словно прочищая ее, сбросил ноги на пол и направился к умывальнику. Когда он опустил голову над тазиком и плеснул водой в лицо, капли пали ему на раненую руку. Я заметила, как он поморщился.

Я тоже встала и последовала его примеру; в военном лагере день начинался рано. Оба мы словно не находили слов. Он методично причесался, оделся, накинул плащ и намотал на ноги плотную шерстяную ткань, поверх которой натянул сапоги. При здешнем холоде и сырости без такой защиты ноги быстро начинали неметь.

Мы собирались молча, серьезность ситуации не располагала к пустым разговорам. Сейчас я видела оборотную сторону войны, того радостного возбуждения и воодушевления, что сопутствует выступлению армии в поход. Увы, походы не всегда заканчиваются победным ликованием. Иногда приходится зализывать раны и подсчитывать потери.

— Как командиры, все уцелели? — спросила наконец я.

— Все, кроме Флавия Галла, — ответил Антоний. — Он на пятый день нашего отступления увлекся погоней за изводившими нас парфянами и оторвался от основных сил. Я послал к нему гонца с приказом вернуться, но он не подчинился. В результате он попал в засаду — бегство парфян было притворным — и погиб вместе со всеми своими людьми. Из-за его упрямства мы потеряли три тысячи человек. Титий даже вырвал у его знаменосцев орлов, чтобы вынудить их повернуть назад, но и это не помогло. Когда Галл понял, что окружен, было слишком поздно. А другие командиры — например, Канидий, которому следовало бы лучше вникнуть в обстановку, — продолжали слать ему на подмогу маленькие отряды, и враги крошили их по одному. Мне пришлось остановить авангард и лично повести на врага третий легион. Только тогда мы смогли их отбросить.

Пока Антоний говорил, его изможденное лицо раскраснелось.

— Галлу достались четыре стрелы, и он умер. А мы кроме трех тысяч убитых получили пять тысяч раненых. — Он покачал головой. — Их пришлось перевозить на наших мулах, ради чего мы бросили большую часть полевого снаряжения, палатки и кухонную утварь. С той поры прошло двадцать семь дней!

— А ведь не брось тебя Артавазд, его кавалерия вполне могла бы прикрыть вас во время этого почти месячного отступления. Кровь ваших погибших на нем, так же как и кровь тех десяти тысяч, что пали с обозом.