Теперь, когда он находился ближе, на землях греческого мира, мои мысли все чаще обращались к нему. Его отсутствие не повлияло на меня так, как уход Цезаря, когда мне казалось, что и мир, и моя жизнь окончательно и полностью опустели. Но Цезарь ушел в небытие столь абсолютно и безжалостно, что я была вынуждена бежать от смерти к жизни, от умершего к живому. Что же до отсутствия Антония, то оно лишило меня чего-то важного, однако сама жизнь продолжалась своим чередом, без бед и невзгод, без упоений и восторгов. Может быть, скучновато, однако я напоминала себе: отсутствие приправ — это еще не голод, и от нехватки специй никто не погибал. Пресная пища насыщает не хуже сдобренной пряностями.

— Олимпий возвращается! — сказала я Цезариону. — Ты уже дописал свои стихи?

Он собирался сочинить по случаю возвращения нашего друга приветственные вирши. Я в ответ пообещала, что, если он сумеет написать стихи на греческом и перевести их на египетский, его рельефное изображение в виде взрослого фараона украсит храм в Дендерах, вверх по Нилу.

— Да, но я пока ими недоволен, — ответил мальчик, показывая мне папирус. — Больно уж слова заурядные. Мне бы хотелось найти особенные!

Я просмотрела его сочинение и нашла, что для восьмилетнего мальчика это совсем неплохо.

— Хорошо бы тебе запомнить, что говорил на сей счет твой отец, чьи сочинения прославились ясностью и совершенством стиля. «Избегай редких и вычурных слов, как кормчий избегает рифов». Иными словами, держись от них подальше. Я думаю, он бы одобрил твои стихи.

Я отдала ему папирус.

— Олимпий, несомненно, тоже оценит их по достоинству. Его долго не было, более шести месяцев. Он изучал медицину.

«И шпионил», — прибавила я мысленно.

— А чему он научился? Умеет он пришивать обратно отрезанные головы?

Я рассмеялась.

— Не думаю, чтобы такое умел хоть один человек на свете!

Это уж точно. Иначе какой-нибудь умник непременно приставил бы назад голову Цицерона, и тот возобновил бы свои словоизлияния о республике.

Тут в комнату явились близнецы. Ходили они пока не слишком уверенно, но с каждым днем все лучше.

— А, эти… — Цезарион скорчил рожицу и поднял над головой папирус со стихами, чтобы его не схватили малыши. Потом он привстал на цыпочки и шепнул мне на ухо: — Когда я просил братика и сестричку, мне и в голову не приходило, что они будут такими надоедами. От них никакого толку, только кричат и все рвут.

— Они маленькие, — попыталась объяснить я. — Вот подрастут, поумнеют, и вы подружитесь. Они еще сравняются с тобой.

— Никогда!

Селена потянулась, чтобы ухватить Цезариона пухлыми пальчиками за тунику. Он отстранился, и малышка, потеряв равновесие, шлепнулась на пол и заревела.

— Ну, что я говорил! — На лице Цезариона читалось презрение. — Один шум и беспокойство!

С этими словами он вышел из комнаты.

Олимпий подивится, как выросли мои двойняшки за время его отсутствия. Они догнали большинство сверстников по росту и весу, а золотые кудряшки придавали обоим ангельский вид, хотя это впечатление было обманчивым. Дети, особенно хорошенькие, бывают настоящими тиранами.

Вернувшийся Олимпий выглядел отдохнувшим и производил впечатление человека, довольного как путешествием, так и тем, что он снова дома. Из Афин мой врач отплыл буквально в последний момент перед закрытием навигации и задержку свою объяснил тем, что был обманут тамошним солнцем — просто не мог поверить в скорое приближение зимы.

Цезарион продекламировал свои выученные наизусть приветственные стихи по-гречески, а потом (правда, с листа и с запинкой) повторил их по-египетски.

Близнецы настолько возбудились, что принялись лихорадочно прыгать и кричать. Общий восторг передался и обезьянке Касу: она начала лазать по занавескам и прыгать со стула на стул.

— Настоящий ад, pandemonium! — воскликнул Олимпий. — Где, скажите, классический идеал умеренности и порядка? Это смахивает на Дионисии.

Он подался вперед, поцеловал меня в щеку, потом похлопал в ладоши, отметив литературные достижения Цезариона, и наконец наклонился, чтобы поближе рассмотреть близнецов.

— Ну, они расцвели, — сказал он. — Не иначе, питались амброзией, пищей богов, раз так вымахали. Антоний при виде таких дивных детей должен бы исполниться гордости.

«Но он их не увидит», — прочитала я мысли старого друга по его поджатым губам.

Он, конечно же, считал, что после оскорбительных высказываний Антония в мой адрес наше расставание бесповоротно.

— Ты слишком стараешься меня защитить, — сказала я, откликаясь на его мысли, а не на слова, как это бывает между близкими друзьями. — Я и сама могу о себе позаботиться. Поделись лучше последними новостями. Что ты слышал перед отплытием?

— Да ничего особенного я не слышал. Антоний с Октавией проведут зиму в Афинах, он собирается оттуда руководить подготовкой к будущему парфянскому походу. Но пока все спокойно, и когда развернется массированное наступление на Парфию, неизвестно. Армия потребуется огромная, и возможность оснастить ее всем необходимым к ближайшей весне представляется сомнительной… Да, я ведь привез тебе одну вещицу — решил, что тебе будет интересно. Смотри. — Он взял мою руку и медленно и неторопливо вложил в нее монету. — Новая.

Я открыла свою ладонь и уставилась на яркий кружок — золотую монету с изображением профилей Антония и Октавии. Итак, он уже чеканит свою драгоценную жену на монетах! Это повергло меня в ярость, на что, собственно говоря, и рассчитывал Олимпий.

Словно для того, чтобы прикрыть эту вопиющую провокацию, он вынул другую монету.

— А вот еще штучка. Думаю, она тебя позабавит.

Он вертел ею, держа между большим пальцем и указательным.

— Ну, так дай ее мне!

Я забрала у него монету и увидела динарий с изображением на аверсе отца Секста — Помпея Великого с трезубцем и дельфином, а на реверсе — боевой галеры.

— И что это значит? — спросила я. — Что за нелепое изображение?

— Да то, что Секст теперь вполне серьезно объявил своего покойного отца воплощением бога морей Нептуна, а себя, соответственно, Нептуновым сыном. И в Риме, скажу тебе, это восприняли как должное. На скачках статую Нептуна приветствовали с безумным восторгом, а когда Антоний с Октавианом распорядились ее убрать, дело чуть не кончилось бунтом. Секст стал даже облачаться в голубой плащ в честь своего божественного отца.

— Он ведет себя как клоун, — сказала я. — Как можно обращать на это внимание?

— В Риме все клоуны. В последнее время чуть ли не каждый объявляет себя богом или по меньшей мере сыном бога. Интересно, на роль какого божества мог бы претендовать я?

— Асклепия, конечно, — сказала я.

— Он недостаточно велик, начинал жизнь как смертный.

— Что ж, надо же с чего-то начинать, — сказала я, желая закончить разговор.

Возвращение Олимпия меня порадовало, но сейчас мне хотелось побыть наедине со злостью, душившей меня из-за этой монеты.

После его ухода я уставилась на чеканные профили. Изображение Помпея, безусловно, походило на оригинал, а лицо Антония показалось мне растянутым и плоским, как будто он болен и похудел. Что касается Октавии, то на ее профиль был наложен профиль супруга, так что видны лишь ее прямой нос и красивой формы губы. Мне эти черты показались смутно знакомыми, но, возможно, в жизни она оказалась бы совсем другой.

Значит, он ведет себя так, будто стремится к одному: стать зятем Октавиана, мужем Октавии и образцовым гражданином Афин, славных своими традициями и ученостью. По словам Олимпия, Антония можно постоянно видеть на лекциях, диспутах, собраниях; похоже, Октавия таскает его туда за собой как на буксире. Неужто семейная благопристойность восторжествовала над его ранее неукротимым духом? Это печально, как вид могучих вольных хищников — тигров, пантер, питонов, — заточенных в клетки на потеху зевакам.