В зале воцарилось всеобщее молчание, на фоне которого голос певицы вдруг зазвучал очень громко.
В веселии дни надлежит проживать! Сокровищ земных не копи.
С собою в могилу не сможешь их взять, назад же пути не найти.
Эти слова… Что-то похожее я слышала в Риме много лет назад.
— Спасибо, — молвил Антоний, поворачиваясь к гостям. — Друзья мои, давным-давно мы создали общество под названием Amimetobioi, «неподражаемые». Ныне я призываю вас создать новое, более соответствующее духу времени содружество. Имя ему будет Synapothanoumenoi — «чающие совместной смерти». Да. Призываю всех в знак скрепления договора взяться за руки и под звуки арф обойти этот зал в танце. То будет танец смерти. И поведет нас сам Гадес!
Актер появился рядом с Антонием и распростер затянутые в перчатки руки. Он не произнес ни слова.
В первые мгновения ошеломленные гости растерянно таращились на него, но потом, к моему удивлению, первый человек выступил вперед и взял меня за руку. За ним последовал другой, третий, и в конце концов если не все, то многие из присутствующих образовали цепочку, растянувшуюся вдоль стен.
— Пора!
Антоний подал сигнал арфистам, зазвучала нежная музыка, и линия танцующих, перекрещивая ноги и качая головами, двинулась вокруг зала. Цветочные венки на их головах покачивались в такт движению. Все оставались серьезными, словно участники погребальной процессии.
Затем одна из женщин сняла браслеты и, подняв их над головой, стала выстукивать ритм, добавив танцу живости. Многие последовали ее примеру, превратив свои украшения в трещотки, цимбалы или колокольчики. Шаги убыстрялись, наши ноги выбивали ритм на мраморном полу. Торжественное шествие превращалось в буйную пляску, жизнь брала верх над трауром.
— Вина! Вина! — произнес один из танцующих, протянув руку, чтобы слуга подал ему чашу.
— Еще! Еще! — Его призыв был подхвачен и теперь несся со всех сторон.
Цепочка распалась, запыхавшиеся люди принялись утолять жажду.
— А теперь — угощение! — возгласил Антоний, и по его слову команда слуг устремилась в зал, внося столы и ложа. С отрепетированной ловкостью, практически в одно мгновение, они превратили зал для торгов в трапезную. Люди с веселыми восклицаниями устраивались за столами. Прежде чем подали еду, Антоний заговорил снова.
— Празднуйте и веселитесь! Сегодня все лучшее, что есть в Александрии, послужит вашему удовольствию: яства, напитки, музыка.
Он выдержал паузу, потом продолжил:
— Давайте же будет собираться вместе и веселиться, пока это возможно. И не надо печалиться о грядущем. Вспомните эпитафию на гробнице Эпикура: «Меня не было, я был, меня нет, мне все равно». Собственно говоря, это итог пути души в вечность.
Когда Антоний занял место рядом со мной, я склонилась к нему и шепнула:
— Это слишком цинично.
— А разве ты думаешь иначе? — спросил он, энергично разжевывая фигу.
— Да, — ответила я. — Приведенное тобой высказывание постыдно. Так можно сказать не о человеке, а о диком звере.
— Я завидую зверям.
— Нет, не верю. У них нет воспоминаний.
Я подозвала одного из слуг и приказала найти и принести мне агатовую чашу. Когда приказание было выполнено, я повертела ее в руках и сказала:
— Я не готова выставить эту вещь на торги: она принадлежала моему отцу. Однако пить из нее сегодня мне представляется уместным.
Да, мой отец не терял мужества перед лицом множества бед.
— Господин, как тебе нравятся такие слова? — спросил юноша, сидевший по другую сторону от Антония. — «Почему ты не готов спокойно покинуть пир жизни, на котором ты всего лишь гость, и открыть объятия отдохновению, в коем у тебя не будет забот?»
— Да, да, мой мальчик, прекрасно! — Антоний похлопал его по плечу.
Он явно наслаждался этой игрой — и с чего мне вдруг понадобилось ее испортить? В любом случае, это лучше отшельничества. Но в том, что это игра, я не сомневалась, ибо Антоний никак не обнаруживал своего истинного духовного состояния. В сущности, он был актером до мозга костей, всегда скрывавшим свою истинную суть под личиной. Хоть сегодня он и продал с торгов и трагическую, и комическую маски, для себя он наверняка оставил в запасе еще что-то.
Застольная беседа, судя по долетавшим до меня обрывкам фраз, приобрела философский уклон: гости обильно уснащали свою речь цитатами. Как это хитроумно, как по-александрийски!
Я потягивала вино из агатовой чаши, почти не принимая участия в разговоре. Редкостные дары садов, моря и полей остались на моей тарелке нетронутыми.
Зато Гадес ел с аппетитом. Для тени он был весьма плотным.
Поздно ночью, готовясь ко сну, я сложила мои украшения около множества флакончиков с благовониями, чтобы Ирас убрала все это поутру, потом сняла увядшую цветочную корону и лишь после этого обратилась к Антонию.
— Ты превзошел самого себя. Должна признаться, ничего подобного я не ожидала.
«Слишком уж причудливо получилось», — добавила я мысленно.
Хотелось верить, что люди не сочли его безумцем. Впрочем, большинство с удовольствием к нему присоединилось. Может, они все безумны? Говорят, в последние дни перед концом людям присущи странные формы группового помешательства.
Моя жизнь завершалась, а вместе с ней и жизнь Антония, и я принимала это как данность. Однако то был политический факт, а никак не философский. Я не собиралась восхвалять политическую необходимость, окружая ее флером бессмысленной чепухи. И у меня вовсе не было природного тяготения к смерти: конечно, я предпочла бы жить, но не в ущерб чести — и моей, и страны. Но смерть, как и жизнь, может и должна послужить нашим целям.
— О чем ты думаешь? — тихо спросил Антоний. Он уже улегся, положив руки под голову. — Я хочу знать твои мысли.
«Да о том, — подумалось мне, когда я смотрела сверху на его лицо, — что смерть я не люблю, а тебя — да».
Он выглядел на удивление счастливым, словно преодолел этой ночью некий барьер.
— О чем думала… Да вот, пыталась припомнить одно древнее египетское стихотворение. Услышала сегодня столько цитат, что неловко от своего невежества.
Стихи эти пришли на память как раз потому, что взгляд мой был устремлен сверху вниз. Я присела на кровати.
— Так, как там было… «Так светел мир, но где мой путь?» — взывает голос голубк а …
Он воззрился на меня с интересом. Я напряглась, пытаясь восстановить в памяти слова, когда-то затверженные наизусть.
— Дальше вот что… — Я взяла его руку и сжала.
С тобою я не разлучусь, в моей руке твоя рука,
С тобою радостно идти, в прекрасный мир, в любую даль,
Ты для меня прекрасней всех, с тобой неведома печаль…
Это была правда.
Я наклонилась и поцеловала его.
— Это не то настроение, что царило вчера вечером, — заметил он.
— Совсем не то, — признала я. — А для того мы с тобой еще слишком живы.
Он вздохнул.
— Да, боюсь, ты разгонишь вчерашний настрой. Эти стихи… ты и вправду так относишься ко мне?
— Да, — ответила я. — С самого начала и до сего мгновения.
— Мгновений, — уточнил он. — Интересно, сколько еще нам осталось?
— Мог бы и закончить философствовать, — фыркнула я. — Это утомительно. К тому же твои гости давно разошлись.
Он заключил меня в объятия, повалил на кровать и, поддразнивая, проговорил:
— Вижу, ты весьма привержена земным радостям.
— Знаешь, — сказала я ему, пока мы не предались «земным радостям», — мне прекрасно известно, что название для своего нового сообщества ты позаимствовал из одной невразумительной греческой комедии. Ничего оригинального. Постыдился бы!
Он тяжело вздохнул.
— Да, с александрийцами всегда надо быть наготове: того и гляди, опозоришься. Надеюсь, больше никто не догадался.
