Порыв ветра распахнул дверь, что вела на террасу, на крышу. Сын вскочил, чтобы закрыть ее, и я вновь увидела перед собой Цезаря. Та же дверь, то же движение, тот же поворот тела. Это было в день, когда мы с ним впервые заговорили о нашем ребенке. Теперь этот ребенок — уже мужчина — стоит на месте отца. Как тают дни, когда мы оглядываемся на них сквозь годы, как быстро они появляются и исчезают! Как молода я была — не намного старше нынешнего Цезариона. И как я повзрослела. Мое сердце тоскует по той пылкой наивной девушке, счастливой в своем неведении.

Правда, я и сейчас не стара, я еще могу родить ребенка. Однако необходимость подводить итоги жизни, готовиться к смерти и заботиться о наследнике — все это убивает молодость вне зависимости от числа прожитых лет.

— Гадкая погода, — промолвил Цезарион.

Конечно, для него дверь была просто дверью, которую надо закрыть, а никак не символом.

— Погода не позволяет Октавиану добраться до нас, — сказала я. Вот, нужный момент настал, пора переходить к главному. — Но это до поры: он неизбежно до нас доберется. И когда он приблизится, я отправлю ему свою корону и скипетр, как делают подвластные Риму цари.

Сын был потрясен, и я про себя машинально отметила, что ему нужно учиться владеть собой.

— Нет!

— И я буду просить его утвердить на моем престоле тебя. Это соответствует освященной веками традиции. Скорее всего, он согласится. Я его знаю: он требует, чтобы ему воздавали зримые почести, но предпочитает легкие пути, а с этой точки зрения лучше сохранить на троне Египта Птолемея.

Я взглянула Цезариону прямо в глаза.

— А сейчас ты должен сказать мне, и сказать честно: готов ли ты взять на себя такое? Тебе будет семнадцать. Всего на год меньше, чем было мне, когда я стала царицей.

Он выглядел огорченным, насупился и закусил губу. Еще одна привычка, от которой желательно избавиться. Но этим можно заняться позже.

— Но… где будешь ты? — спросил он.

Конечно, ему хватило проницательности задать этот решающий вопрос. И я обязана на него ответить.

— Боюсь, что, пока я жива, Октавиан останется… непримиримым.

— Как ты вообще можешь думать о таких вещах? Я не допущу этого!

Он выглядел испуганным, и неудивительно: ведь моя смерть оставляла его круглым сиротой. Антоний — и тот, скорее всего, умер. Семнадцать лет — слишком юный возраст для того, чтобы остаться в одиночестве, без близких, способных поддержать и утешить.

— Пожалуйста, не усугубляй то, что и так тяжело! — вскричала я.

Сердце мое обливалось кровью.

— Мне не нужен трон, если для этого ты собираешься сначала унизиться перед Октавианом, а потом покончить с собой. Из чего, по-твоему, я сделан?

— Хочешь ты или нет, тебе придется принять это как данность. Если ты не пойдешь на это, Египет будет потерян, и род Цезаря пресечется. — Я дернула его за тунику. — Ты когда-нибудь задумывался, ради чего я все это делаю? Почему прожила свою жизнь так, как прожила? Ради Египта, ради тебя и твоего наследия. Не превращай же это в бесполезную жертву!

Пока все мои попытки не увенчались успехом, но я должна была добиться своего. Да, люди непредсказуемы, да, он может не желать такой судьбы, но нельзя допустить, чтобы из-за этого все пошло прахом.

— А на твой последний вопрос отвечу так: думаю, ты сделан из твердого материала. Ты сын Цезаря и Клеопатры.

— Лучше бы мне не быть им! — воскликнул он. — Это требует от меня слишком многого. Я не в силах оправдать ни твои надежды, ни твои жертвы. Что касается отца, то лучше бы мне родиться сыном смертного — того, кто совершает ошибки, проигрывает одну-две битвы, порой не к месту употребляет слова…

— Кто-то вроде Антония, — сказала я. — Но ведь он и заменил тебе отца. Он стал единственным отцом, которого ты знал. Боги к тебе добры.

— А теперь его тоже нет! Почему все покидают меня? — вскричал Цезарион и ударился в слезы. — Не оставляй меня!

Он обнял меня и сжал так крепко, что у меня перехватило дыхание. Плакал он как дитя, но обладал силой взрослого мужчины.

Все оборачивалось ужасно, хуже, чем я могла вообразить. Ну что ж, дабы спасти положение, придется пойти на хитрость. Нет такой государственной необходимости, чтобы она оправдывала в глазах ребенка намерение его матери покончить с собой. А если к этому вынуждает неумолимый ход событий — это другое дело.

— Хорошо, — сказала я. — Я не сделаю с собой ничего дурного. Но взамен я настаиваю: когда придет время, ты покинешь Египет и останешься где-нибудь в безопасном убежище, пока я буду противостоять Октавиану. Согласен?

Он наконец разжал объятия и дал мне набрать воздуху.

— Покинуть Египет?

— Мы оба не можем оставаться здесь, — пояснила я. — Уверена, ты и сам понимаешь. Я смогу бороться с Октавианом, только если буду знать, что он не может тебе повредить. А перед тем, как ты отбудешь, я провозглашу тебя совершеннолетним, чтобы египтяне знали: у них есть законный полноправный правитель. Это упростит дело. Согласен?

— В обмен на твою жизнь — да.

— Александрия запомнит этот праздник, — пообещала я. — Как в добрые старые времена.

Он снова обнял меня, дрожа и повторяя:

— Не оставляй меня! Не оставляй меня!

Наконец руки Цезариона разжались. Высвободившись, я решила, что настал момент для другого действия, хотя на сегодня я его не планировала. Я вложила в руки сына ларец, где хранились адресованные мне письма Цезаря. До сих пор их не читал никто, кроме меня. Но они были нужны мальчику.

— Это письма твоего отца, — сказала я. — Посторонний глаз никогда не касался этих строк. Но ты должен прочитать их, ибо они касаются и тебя. Там, кстати, некоторые слова вычеркнуты. Вот увидишь, он тоже иногда делал ошибки.

— Только потому, что он писал по-гречески, — промолвил Цезарион, неуверенно улыбаясь.

Дать прочитать эти письма — как открыть дверь в мою душу. Но сейчас ему они нужнее, чем мне.

— Я люблю тебя, мама, — сказал Цезарион. — Прости, если ты нужна мне больше, чем престол Египта.

Я заставила себя рассмеяться и ответить шуткой:

— Если так, ты не настоящий сын Востока, ибо у нас в обычае убивать родителей, чтобы завладеть их коронами. — Однако на деле я гордилась тем, что в этом отношении мои дети не похожи на Птолемеев. — Должно быть, в тебе говорит римская кровь.

Следующий мой шаг в запланированном направлении тоже оказался неверным. Я хотела, чтобы Олимпий порекомендовал и доставил мне подходящий яд. Но он тоже пришел в ужас.

Мы с ним вообще говорили на разных языках: он настаивал, чтобы я ела побольше огурцов, латука и арбузов, чтобы восполнить потери, понесенные организмом у мыса Актий, где не было свежих продуктов.

— По тебе видно, что ты истощена, — разглагольствовал он, сидя на моей кушетке, закинув руки за голову.

— Зато теперь я могу носить облегающие платья, — парировала я. — Во всем есть положительная сторона.

— О женщины! О жалкое кокетство! Ты не хочешь подумать о том, какое влияние оказывает истощение на здоровье, как оно сказывается на внешности, если не считать возможности носить наряды в обтяжку. Между тем кожа твоя утратила свежесть, волосы потускнели, а щеки запали.

— Ладно, теперь дело выправляется. Здесь хорошей еды сколько угодно. Все лучшее, что есть в Египте, попадает к нам на стол.

— Выправляется, да не выправилось, — заявил Олимпий, вскидывая голову. — Тебе нужно быть в наилучшей форме, чтобы очаровать Октавиана, когда он прибудет.

— Ну и шуточки у тебя.

— Какие тут шутки. Дело стоит того, чтобы попытаться. Ливия, наверное, ему уже надоела. Ну что ж, еще один женатый римлянин попадет в твою орбиту. — Олимпий закатил глаза. — Говорят, он неравнодушен к коринфским сосудам. Ты могла бы спрятаться в пифосе, а потом вдруг выскочить.

Ну что поделать с ним?

— Ты сам понимаешь, о чем говоришь? Предлагаешь мне повторить один и тот же трюк дважды. Это слишком напоминает историю с ковром. — Я вздохнула. — Нет, боюсь, нынче я придерживаюсь другого образа мыслей. Но твоя помощь мне действительно требуется. Мне нужен лучший яд, какой ты можешь достать.