— А то, что случилось, послужит твоей славе! Будешь рассказывать сыновьям, что была с Антонием при Актии. О, какой позор! Позор!

— Антоний!

Он истязал себя более жестоко, чем любой палач.

— Убирайся! — закричал он и оттолкнул меня так, что я налетела на свернутую бухту троса. — Оставь меня!

Я ушла, но прежде поручила человеку незаметно наблюдать за ним и помешать, если он в отчаянии попытается прыгнуть за борт или ударить себя кинжалом.

Потрясенная, я никак не могла поверить, что он дошел до такого.

За три дня мы обогнули Пелопоннес и достигли мыса Тенар, где имелась небольшая гавань с рейдом. Антоний пребывал в том же состоянии: скорбел, каялся, оплакивал павших солдат и погибшие мечты. Он чувствовал себя раздавленным непомерным грузом потерь, он был разбит и как военачальник, и как человек. Но когда мы вошли в гавань, он покинул свой скорбный пост, спустился вниз и привел себя в порядок. Горестное безумие унялось, пришло время похорон. Ему следовало присутствовать на погребении и держать себя в руках.

Бросив якорь, мы стали дожидаться прибытия остальных судов, сумевших прорваться, а также тяжелых транспортов и кораблей из наших немногочисленных портов. Корабли приводили в порядок и готовили к долгому плаванию к берегам Египта. В общей сложности спаслось около сотни судов. Все сенаторы уцелели и теперь сошли на берег. У нас осталось около шестидесяти пяти тысяч легионеров. Митридат из Коммагены и Архелай из Каппадокии остались на нашей стороне, так же как и Полемон, царь Понта. Антоний заставил себя тепло приветствовать их и поблагодарить за проявленную стойкость. Мне одной было понятно, какое отчаяние скрывается за его хорошими манерами. Хорошие манеры — то, что покидает нас в последнюю очередь. Они остаются, как пустой звук, когда ничего другого уже нет.

На шестой день в спешно сооруженном на берегу пиршественном павильоне Антоний устроил прощальный обед для своих друзей. Прежде всего мы поднялись на Акрополь и посетили храм Посейдона, воздав ему хвалу за наше чудесное спасение. (Так, во всяком случае, говорилось в официальной благодарственной молитве.) Стоя там и глядя на расстилавшийся внизу водный простор, я почувствовала острое желание очутиться на морском берегу далеко на юге. В Египте. Я вернусь в Египет, и он придаст мне сил. Его пески нашепчут правильное решение. Египет не подведет меня. И я не подведу его.

Здесь, на краю этой узкой полоски греческой земли, вдававшейся в море, словно палец, я вдруг почувствовала, что Европа осталась позади. Пора вернуться домой.

Мы спустились вниз по крутому склону. Пиршественный зал был устроен наспех, но угощения хватало: Посейдон послал нам щедрый улов, а в здешних горах мы разжились мясом горных коз. Антоний оставался таким же далеким от меня, и на пиру я чувствовала себя гостьей, не имея понятия, что у него на уме. После того как собравшиеся утолили голод (сам Антоний ел очень мало), он встал и обратился к присутствующим.

Он поблагодарил своих людей за верность и объявил, что освобождает их от данных ему клятв.

— Мы славно сражались, друзья! — промолвил Антоний, высоко подняв чашу, — но последовать за мной туда, куда я отправляюсь, вы не сможете.

Что он имел в виду? О нет, только не это!.. Однако у римлян такое принято в том числе и у военачальников его ранга, и даже публично.

Эта мысль, должно быть, посетила и остальных, ибо раздались протестующие голоса.

— Нет, славный император! Нет! — кричали люди.

Ужас соратников при мысли о его уходе так тронул Антония, что он едва не прослезился.

— Нет, нет, добрые друзья! — стал разубеждать он. — Я хотел сказать, что удаляюсь в Египет. Вы не будете сопровождать меня туда, в этом нет смысла. У вас есть возможность помириться с Октавианом.

Снова раздались протестующие возгласы.

Антоний поднял руки.

— Слушайте меня. Вам больше нет необходимости следовать за мной. Вы должны принять это как данность и подумать о своей собственной безопасности. Я предлагаю вам надежный эскорт до Коринфа, где вы останетесь под защитой назначенного мной Феофила, пока не договоритесь с Октавианом.

Гул голосов под навесом сделался громче.

— Не бойтесь, Цезарь ввел в моду великодушие, — добавил Антоний с обезоруживающей улыбкой. — Всю свою злобу он приберег для меня и царицы, на вашу долю ничего не останется.

В нынешнем состоянии духа Антоний, пожалуй, был готов приветствовать эту злобу, видя в ней нечто вроде заслуженной кары.

— А сейчас… — Он подал знак двоим слугам, которые вытащили на видное место тяжелый сундук и открыли крышку. — Прощальные подарки. Я опустошил трюм нашего казначейского корабля, чтобы расплатиться с вами золотом и серебром за службу и позаботиться о вашем будущем.

Он забрал деньги из казны? Не спросив меня?

Я воззрилась на него в изумлении.

Многие поначалу качали головами и отказывались, но Антоний настаивал, убеждал, и они сдались. Кто в здравом уме отвергнет золото, которое ему почти навязывают? Некоторые плакали, и я решила, что за это не жалко денег. Для Антония было важно сохранить честь в глазах соратников.

В ту ночь он наконец пришел в мою — нашу! — каюту. Он сложил с себя обязанности командующего, благородно попрощался с союзниками. Теперь он должен сбросить все, что еще оставалось, и приготовиться к лежащему впереди долгому пути.

Антоний перестал притворяться бодрым, что успешно делал в присутствии гостей, и теперь выглядел серьезным и покорившимся судьбе.

— Я изгнанник, — заявил он. — Мне негде приклонить голову, разве что бежать в страну моей жены и просить у нее убежища. — Он опустился на краешек моей кровати, заскрипевшей под его весом. — Я римлянин, выброшенный с римских берегов.

Меня это измучило, у меня не осталось слов утешения.

— Ложись в постель, — только и сказала я.

— Я больше не предводитель римлян. Но человеком Востока, как ты назвала меня, я тоже по-настоящему так и не стал. Отрезанный ломоть для Рима, везде чужой.

Он говорил это, развязывая сандалии, наклонившись так низко, что мне трудно было разбирать слова. Потом он медленно, без посторонней помощи — после поражения он перестал пользоваться услугами Эроса — снял официальное облачение, лег, вытянулся и уставился в потолок.

Меня это возмутило.

— Может быть, ты забыл про Канидия и пятьдесят тысяч солдат?

Нам докладывали, что Канидий начал отводить армию в Азию.

— И про пять легионов в Киренаике, три в Сирии? Если за человеком следует столько римлян, кто он, если не их предводитель?

Ответом на мои слова был долгий тяжкий вздох.

Антоний был очень измотан и заснул почти мгновенно. К моему облегчению, впервые за долгое время он находился под моим присмотром. Я подозревала, что он может последовать примеру Катона, Брута или Кассия. Его выступление перед гостями меня не успокоило, но хотя бы этой ночью можно было не волноваться.

Сон был для него величайшим благом, истерзанный дух Антония отчаянно нуждался в отдыхе. Хотелось верить, что боги ниспошлют ему хотя бы недолгое забвение, однако посреди ночи нас разбудили.

В лагерь прибыл Канидий.

— Зови его сюда.

Я накинула на себя первое, что подвернулось под руку, и помогла одеться Антонию. Было очевидно, что случилось нечто ужасное — ведь мы предполагали, что Канидий находится очень далеко, во главе армии.

Что ж, выслушаем его. Пусть на наши головы обрушатся все невзгоды разом.

Антоний с трудом встал на ноги, держась за опору шатра. Его внезапно вырвали из глубокого сна, и он еще не совсем пришел в себя.

Канидий вошел в палатку с фонарем в руках. Волосы его были всклокочены, лицо покрыто потом и пылью.

— Прости меня, император! — воскликнул он, падая на колени.

— Прощаю, что бы ни случилось, — промолвил Антоний, коснувшись его макушки.