«Потому что я не могу терпеть это больше. Я не хочу пребывать в столь двусмысленном положении на глазах у целого мира, не могу делить тебя с Октавией. К тому же впереди война, а накануне войны необходимо прояснить и упорядочить все дела и отдать все долги».

Я застенчиво опустила глаза.

— Потому что ты и так слишком долго откладывал. Это смущает наших друзей и союзников. Это служит помехой нашему делу.

Ну вот, высказалась. Не знаю, убедительно ли это для него.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — упрямо гнул свое Антоний.

Значит, разговор предстоит трудный. Противно, досадно, но отступать некуда.

— Твой брак был сугубо политическим, предназначенным для того, чтобы объединить тебя и Октавиана. Но эта цель не достигнута. Вы на грани войны. Триумвират приказал долго жить. Браки, заключенные в политических целях, расторгаются в связи с изменением политической ситуации. Так принято в Риме, не правда ли? Сам Октавиан избавлялся от подобных связей. Он роднился с Секстом и с тобой — помнишь брак с Клавдией и обручение маленькой Юлии с твоим Антиллом? Все сломалось за секунду. Только ты(о, дражайшая Исида, не дай этому тону прозвучать в моем голосе) — ты один упрямо держался за свой политический брак. Но теперь, как человек чести, ты просто обязан покончить с ним.

— Он по-прежнему помогает делу, — сказал он.

— Какому делу?

Я отметила, как взвился мой голос.

— Для некоторых римлян он является оправданием поддержки моего дела. Пока мой брак с Октавией не расторгнут, он делает ложью попытки Октавиана выставить меня неримлянином.

— Пока он не расторгнут, он делает ложью твою жизнь со мной! — вырвалось у меня.

Вся осторожность и сдержанность рассеялись, и в первый раз за мою жизнь я повела себя всецело и полностью как женщина, не руководствуясь никакими другими соображениями.

Я схватила его за руку.

— Пять лет я терпела это! Больше не могу! — У меня вырвались судорожные рыдания. — Ты не желал терпеть память о мертвом Цезаре, ты даже не позволял мне носить его фамильный медальон — каково мне, по-твоему, знать, что ты женат на живой женщине? Я ненавижу ее! Я ненавижу ее!

Что я наделала? Эти три слова сорвались с моих уст, и они вечно останутся в памяти Антония. Их уже не вернуть. Я зарыдала еще сильнее — от стыда за то, что не сумела сдержаться.

Антоний опустился на колени, обнимая меня.

— Ну что ты, не плачь! — просто сказал он. — Ладно, я разведусь.

Сказал он это так, словно никаких других соображений и не требовалось.

Неужели все так легко? Я была настолько поражена, что перестала плакать.

— Правда?

— Честное слово, — заверил меня Антоний. — Завтра, если это тебя устроит. — Он протянул руку и коснулся моих волос. — Боюсь, сейчас уже слишком поздно, чтобы послать за писцом.

На лице его появилась улыбка.

Теперь его опасения вдруг перешли ко мне. Я поняла, что это будет воспринято в стане Октавиана как провокация и станет последним шагом на пути к открытым военным действиям. Однако, так или иначе, с изжившим себя ненавистным браком пора покончить.

— Значит, завтра.

Я кивнула. Завтра положим этому конец.

— А сейчас, моя дорогая, уже поздно, — ласково сказал Антоний.

Он повел меня к мягкой и пышной кровати с перинами, грудами богатых простыней и подушками с пахучими травами. Но в ту ночь эта роскошь меня не воодушевляла. Я очень, очень устала, и все вокруг казалось чужим. Мне хотелось спокойно спать рядом с Антонием, пока он не устранит основную причину этого неприятного ощущения. Пусть сегодня будет последний день, когда в нашей жизни присутствует Октавия.

Письмо о разводе было продиктовано на следующее утро и к полудню покинуло «дворец». Вечером назначили обед и совещание, на котором Антоний планировал объявить о своем решении. Такого рода собрания, совмещавшиеся с пирами, мы проводили регулярно, но в тот день было первое совещание в Афинах.

Жизнь в изгнании нелегка, и я начала проникаться сочувствием к сенаторам. Они покинули Рим почти три месяца назад, бежали второпях, а теперь вынуждены жить в качестве загостившихся беженцев — до того дня, когда смогут без риска для жизни вернуться в Рим. Учитывая столь печальное положение, они держались довольно прилично. Конечно, их хорошо кормили и хорошо разместили — за мой счет. Но время шло, они маялись от безделья, не находя себе места, и проявляли беспокойство. Я надеялась, что Афины развлекут этих людей, ибо им предстояло долгое ожидание, поскольку в этом году война явно не начнется. Октавиан не предпринял никаких шагов по сбору своих сил, а ведь ему еще нужно было их переправить.

А вот мы обладали огромным преимуществом: имели все под рукой и могли развернуть войска навстречу противнику в любой момент. Нашу гордость составляли командиры: сухопутные — Канидий, Планк и Титий, морские — Агенобарб и Соссий. Оба смещенных консула заняли места на палубах боевых кораблей.

Когда все поели и разомлели от великолепного угощения и вина, которое продолжали разливать, Антоний поднял чашу.

— Приветствую вас в Афинах, верные друзья! — молвил он. — Надеюсь, о летних днях, проведенных здесь, у вас останутся самые лучшие воспоминания. Но сейчас еще многое следует решить. Например, определить лучшее место для зимнего лагеря, раз нам предстоит ждать.

Чего ждать, он не сказал, да в том и не было нужды.

— А почему мы размещаем основные силы в Центральной Греции? — спросил Планк. — Пусть меня убедят, что позиция дальше на север не окажется выигрышнее. Почему мы отказываемся от контроля за Игнациевой дорогой? Это жизненно важная артерия, связывающая Адриатическое и Эгейское побережья, Далмацию и Македонию. В тех краях нет другой настоящей дороги.

Он и вправду выглядел озадаченным, и его голубые глаза перебегали с моего лица на лицо Антония.

— Хороший вопрос, друг мой, — отозвался Антоний. — Но мы не нуждаемся в дороге. Нам лучше расположиться дальше на юге, неподалеку от береговой линии и островов, которые станут базой нашего флота. Снабжение армии будет осуществляться не по дороге, а морем. Провиант поступит из Египта, и мы должны обеспечить бесперебойную морскую связь с ним, чтобы не испытывать нужды и иметь надежный тыл.

— Чтобы было куда отступить? — буркнул Агенобарб.

— Всегда необходимо иметь возможность для отступления, — решительно заявил Антоний. — Помпей такой возможности себе не оставил, Брут с Кассием тоже — результаты известны. А я ничуть не стыжусь того, что после Мутины и Парфии отошел на подготовленные позиции — да благословят боги Трансальпийскую Галлию и Сирию, ставшие моим прибежищем и позволившие избежать полного разгрома.

— Значит, ты помышляешь об отступлении?

— Нет. Но Египет должен быть защищен. Это, помимо всего прочего, источник нашего благосостояния. И, — он посмотрел на меня, — царство моей жены.

— Куда ей, возможно, стоило бы отбыть, чтобы дождаться исхода сражения.

Ну конечно, Агенобарб опять за свое.

— Нет! — отрезала я. — Почему я должна убираться в тыл, но при этом содержать четверть флота, обеспечивать остальные корабли лучшими египетскими гребцами и снабжать армию?

— Ты богата и финансируешь кампанию, но это вовсе не значит, что ты должна в ней участвовать.

— Тут я с тобой не согласен, — подал голос Канидий. — Царица не просто платит за нас. Она двадцать лет правит богатейшей страной мира, сама возглавляла армию и имеет больший опыт, чем многие из союзных царей, против личного участия которых в походе никто не возражает. Было бы несправедливо сделать исключение именно для нее.

Агенобарб фыркнул и скрестил руки на груди.

— Кроме того, эта война ведется во имя сына. Сына Цезаря, — заметил Планк.

— Выходит, вот во имя чего она ведется? — проворчал один из сенаторов. — Мне это не нравится.

— Да, в Риме это говорит против тебя, — добавил другой. — Чтобы люди последовали за тобой, им нужно другое имя и другая цель.