Я сказал, что постараюсь. Что я еще мог сказать? Она наскоро, но довольно крепко меня поцеловала. Затем отерла мне губы платком и пошла с крыльца вниз.

— Помни, Карл. Просто не обращай внимания.

— Ладно, усёк, — сказал я.

Мистер Кендал ждал, переживая, что остынет мой кофе. Я заверил его, что это не важно, как раз такой я и люблю, и тогда он, расслабившись, откинулся в кресле. Опять повел разговор о том, чтобы найти для меня работу, — то, что она нужна мне, он считал само собой разумеющимся. От работы для меня переключились на его собственную. Насколько я понял, он был в пекарне за начальника, хотя официально таковым не числился и вкалывал день и ночь, получая всего на несколько долларов больше обычного простого работяги.

Похоже, он решил посвятить весь свободный вечер тому, чтобы преподать мне полный курс истории хлебопекарного дела. Но вышло, что поразглагольствовать ему дали всего минут десять-пятнадцать, потому что потом прибыл Джейк Уинрой.

Вы, конечно, видели Джейка на фотографиях: его видел каждый, кто читает газеты. Однако на газетных снимках он, видимо, такой, каким оставался, пока был при делах. Так что тот Джейк, которого видели вы, и тот, которого увидел я, это два разных человека.

Мужик он был длинный, под два метра ростом, в норме его вес был бы килограмм под сто. Но теперь он отощал чуть ли не до семидесяти. Кожа на лице собралась складками. Брыли отвисли, уголки рта оттянулись вниз, под глазами мешки. Даже нос загнулся книзу. Висел, как тающая свечка, воткнутая в прилепленный к столбу блин грязного стеарина. Ссутулился, плечи опали. Подбородок чуть не касался грудины, тонкая шея вихлялась, вот-вот сломается под тяжестью головы.

Естественно, он был пьян в дымину. А что? Имел полное право! Потому что он был мертв — или все равно что мертв; надо полагать, он понимал это.

Входя в калитку, он, конечно, попался — я же говорил, калитка была сущий капкан. А когда он наконец из него вырвался, то промчался, загребая ногами, на грани падения, почти до самого крыльца. Пока на него взбирался, падал на каждой ступеньке по два раза — во всяком случае, судя по звукам, было очень на то похоже. По веранде пробежал на заплетающихся ногах. Ввалился в коридор. Стоял, клонясь и раскачиваясь, моргая и пытаясь сообразить, куда двигаться дальше.

— Мистер Уинрой! — Мистер Кендал стал осторожно к нему подбираться. — Может быть, вы… гм… Можно я уложу вас в кровать, мистер Уинрой?

— Как-кая-шо кровать? — икнув, выговорил Джейк. — Тык-к кто такой?

— Да ладно вам, вы же меня отлично знаете, сэр!

— Коэш-шно. Я — знаю, а ты-то сам — знаешь? Ты скажешь или нет? Г-говри!

Мистер Кендал поджал губы.

— Мистер Бигелоу, не сходить ли нам ненадолго в пекарню, а?

— А может, мне просто к себе подняться? — сказал я. — Я бы…

Тут Джейк как дернется, будто подстреленный.

Дернулся и аж завертелся, услышав незнакомый голос. Глянул на меня дикими глазами, и одна из его длинных жилистых рук выметнула указующий перст.

— Ты кто такой?

— Это мистер Бигелоу, — сказал мистер Кендал. — Ваш новый жилец.

— Да ну? Здра-асте вам! — Он сделал шаг назад, не спуская с меня глаз. — Ж-ж-жилец, да? Наш новый ж-ж-жилец — а-га! Ну на-адо же!

— Жилец — кто же еще! — возмутился мистер Кендал. — Очень приличный молодой человек, а вы сейчас закатываете отвратительную сцену, смущаете его. Слушайте, почему бы…

— Скажи-ите-ка! На-адо же!

При этом он исподволь сдвигался в сторону двери, отступал, пригнувшись и как бы на полусогнутых. Сквозь спутанные пряди сальных черных волос взглядом так и сверлил меня.

— Новый жилец! Я, видите ли, его смущаю! Я! Его! Смущаю! Это ж надо!

Его голос звучал как с заезженной пластинки — пластинки, запиленной тупой, изношенной иглой. Он виделся мне больным диким зверем, загнанным в угол.

— Ах как интересно! Коне-ечно!

Он не владел собой. Единственное, что он мог, — это пятиться, пятиться, пятиться…

— Слушайте, постыдились бы, сэр! Вы прекрасно знаете, что мистер Бигелоу и должен был приехать. Помню, как вы при мне говорили об этом с миссис Уинрой.

— Да ну? Вот это да! Мистер Бигелоу и должен был приехать? Все ждали-ждали, не могли дождаться!

Его спина коснулась противомоскитной сетчатой двери.

Тут он споткнулся о порог, пробежал, заплетаясь ногами, по веранде и с грохотом свалился с крыльца. Падая, сделал форменное сальто.

— Бог ты мой! — проговорил мистер Кендал, бросаясь включить свет на крыльце. — Бог мой! Он же, наверное, убился!

Ломая руки, Кендал пролетел веранду, сбежал с крыльца. Я неспешно пошел за ним. Однако Джейк Уинрой если и убился, то отнюдь не до смерти, а уж помощи от меня не желал и вовсе.

— Н-н-н-е-ет! — вопил он. — Нет! Нет! Нет!

Перекатился на живот, встал на ноги. Бросившись к калитке, поскользнулся и опять упал. Кое-как поднялся и на неверных ногах выскочил на дорогу.

И пустился в путь к центру города, причем по самой середине проезжей части. Взмахивая руками, вихляя ватными ногами и выписывая дикие кренделя. К тому же еще и бегом — что ему оставалось, как не бежать!

Мне ужасно было его жаль. Ему, конечно, не обязательно было доводить свой дом до состояния лачуги, этого я ему не прощал. Но все равно его было жалко.

— Пожалуйста, постарайтесь из-за этого не расстраиваться, мистер Бигелоу. — Кендал коснулся моей руки. — Просто он как примет на грудь, так дуреет.

— Конечно, — сказал я. — Я понимаю. У меня у самого отец крепко поддавал… Давайте свет выключим, а?

Кивком головы я указал на улицу. За моей спиной стайкой выкатившиеся из бара остолопы во все глаза таращились через улицу на нас.

Свет я выключил, вернулся и еще пару минут мы стояли на веранде, разговаривали. Он выразил надежду, что все это не слишком испугало Руфь. Еще раз пригласил меня в пекарню, но я отказался.

Набив трубку табаком, он нервно ею запыхтел.

— Не могу выразить, как я восхищен вашим самообладанием, мистер Бигелоу. Со своей стороны… боюсь, что я… А ведь я всегда считал себя человеком выдержанным и спокойным, но…

— Но так оно и есть, — заверил его я. — Вы были просто супер. Просто вы не привыкли общаться с пьяными.

— Вы говорите, ваш отец… гм… а?

Странно, чего ради я упомянул отца? Не в том смысле, что это может как-то повредить, но все это было так давно — больше тридцати лет назад!

— Да я, в сущности, ничего о нем и не помню, — сказал я. — Дело было в тридцатом году, я в те времена сосунком был; но вот мать… — То была ложь, которую требовалось вбить покрепче: мой возраст.

— Ц-ц-ц! Бедная женщина. Представляю, как ей приходилось ужасно.

— Он работал на угольной шахте, — продолжил я. — Около Макалестера, в Оклахоме. Профсоюз в те годы ничего не значил, к тому же — не мне, как говорится, напоминать вам — грянула депрессия. Работу можно было найти только на диких выработках, где ни разведки, ни инспекции. На толщину столбов между штреками вообще ноль внимания…

Я помолчал, вспоминая. Что я помнил? Помнил сгорбленную спину, свирепый взгляд полубезумных от страха глаз. Помнил сдавленные звуки по ночам, скрываемые рыдания.

— Он вбил себе в голову, что мы хотим его смерти, — рассказывал я. — Перевернешь ли тарелку с едой, порвешь одежду или еще что-нибудь такое сделаешь, отлупит почем зря… То есть других своих детей, я хочу сказать. Я-то был еще маленький.

— Да? Я только не совсем понимаю, почему…

— Это просто. Во всяком случае, ему это казалось очевидным. Он убедил себя в том, что мы стараемся покрепче привязать его к шахте. Сделать так, чтобы он никогда оттуда не вырвался. Как можно быстрее тратим все им заработанное, чтобы он подольше оставался под землей… пока не окажется там похоронен.

Мистер Кендал опять поцокал, потом говорит:

— Кошмар! Бедняга. Надо же как сам себя заморочил! Как будто от вас что-то зависело.

— Да нет, не зависело, конечно, — кивнул я, — но ведь ему от этого не легче. Хочешь не хочешь, должен был идти работать в забой: ведь когда человек вынужден — что ему остается? Хотя… все равно от этого не легче. Можно даже сказать, еще в два раза тяжелее. Потому что он видит себя не храбрым, благородным, дерзновенным или еще каким-то, каким каждому хочется себя видеть. Он просто крыса, загнанная в угол, и вести себя начинает соответственно.