И всегда, всегда одно и то же. Он всегда и на всех один. Хотя что может быть кроме?

Песец подкрадывается и побеждает.

Дни шли за днями, и она, конечно, знала, что я знаю, но мы об этом никогда не говорили. Мы и вообще особо-то не говорили, потому что были оторваны ото всего, и через какое-то время все, что мы могли сказать друг другу, было сказано, так что если и говоришь, то все равно что сам с собой. Так что мы говорили все меньше и меньше и вскоре разговаривать почти перестали. А потом перестали вовсе. Так только — экали, мекали, показывали пальцем.

Как будто отродясь говорить не умели.

С началом холодов закрыли все верхние комнаты и остались внизу. Когда подморозило серьезнее, внизу тоже закрыли все комнаты, кроме гостиной и кухни. А с приходом настоящих морозов законопатились кругом, оставили себе только кухню. Там и жили, не отходя друг от друга дальше, чем на два-три фута. А он все время где-то рядом, то есть этот, ну… То ли снаружи… То ли уже и внутри, прямо где мы. И ближе, ближе, не поймешь, словно со всех сторон слышится, и никуда от него не деться. Да мне-то вроде как и ни к чему куда-то деваться. Я становился все слабее, немощней и меньше, а все равно. Думать было больше не о чем, так что и в мыслях то же. И я нарочно весь туда стремился: кто скорее — я или песец? Но вот никак, хоть тресни, но я все равно силился. А куда денешься?

Позже, когда вытье сделалось таким громким и противным, что мне бывало невмоготу, я выходил наружу, искал, где же он? Бегал, кричал и звал, возился, оскользаясь в полях, думал: ну не поймаю, ладно, но, может, выдерну шерсти клок? И никогда, ни разу ни фига, конечно, потому что поле не то место, где тебе реально может встретиться песец.

Я уже и есть толком не мог. В подвале было полно еды и виски, но проглотить что-нибудь было выше моих сил. Ел меньше и меньше — начиная с первого дня, когда я откинул люк, врезанный заподлицо с кухонным полом, и спустился по крутой узкой лесенке.

Сошел туда и с фонарем в руке стал осматривать полки, уставленные бутылками, пакетами и банками консервов. Шел вкруговую, смотрел и наткнулся на нишу в стене, вроде чуланчика без двери. И весь этот чуланчик снизу доверху, чуть не до потолка, полон пустых бутылок.

Помню, я удивился: кому, на хрен, надо пустую тару складировать в подвале, а не где-нибудь во дворе? Как-то глупо пить наверху (ведь не в подвале же, надо думать), а после идти и прятать бутылку в этот чулан. В том смысле, что, пока хозяин был дома, почему он…

Я сказал, мы никогда не разговаривали, но это не так. С нами все время разговаривал песец. Он говорил со мной, пока она спала, и он говорил с нею, пока спал я. А может, наоборот. Во всяком случае, я наговорился от души.

Я сказал, мы жили в одной комнате, но это опять не так. Мы жили во всех комнатах, но они были одинаковыми. И где бы мы ни были, песец всегда рядом. Его не ущупаешь, не уцепишь, но он тут — это ж ясно! Пришел с полей, вселился вместе с нами и иногда вроде вот, между рук проскочил, но чтоб попасться — это дудки.

Я думал об этом, думал и в конце концов понял, как оно есть на самом деле. А он всегда тут был. Прямо здесь, прятался у нее внутри. Стало быть, неудивительно, что я не могу сравняться с ним в скорости.

В ней, в ней, конечно, где ж ему и быть! Нет, это надо бы проверить, убедиться. Да, но как?

Я и коснуться ее больше не могу. Она давно не спит со мной. Ест много, за двоих, а по утрам иногда ее рвет.

Кстати, как раз после того, как начались у нее эти рвоты, она стала ходить. В смысле, по-настоящему ходить, в натуре, без костыля.

Подоткнет себе юбку до пояса, чтобы в ногах не путалась, и ходит взад и вперед — на колене и этой крошечной своей ножке. И запросто куда хочешь может так добраться. Нормальную ногу придерживает сзади рукой и на колене стоит, как на култышке. Которая получается по длине вровень с крошечной ножкой, так что иди себе куда хочешь, да и довольно быстро.

И ходит так, ходит, по целому часу зараз иногда, юбка подоткнута, и все, что у них внизу, выставлено наружу. Даже не верится, что она при этом знает, что я еще здесь. Да ей-то…

Ч-черт, она же говорила. Объясняла мне. Мы, конечно же, говорили все время, это никакой не песец со мной говорил, потому что нет его в реальности, его не существует, но…

…Ходит и ходит на своей крошечной ножке, и песец рядом с ней: тренируются! А по ночам сидят у меня на груди и воют.

Как можно больше времени я старался проводить в подвале. Там ей меня не достать. На колене и крошечной ножке по лестнице не спустишься. А держался я уже на волоске.

Последний забег окончен, я проиграл их все, но держался. Казалось, я на грани какого-то открытия. Пока не найду, не узнаю, не поймаю что-то, нельзя мне уходить, нельзя.

И как-то вечером, вылезая из подвала, поймал. Поднялся вровень с полом и повернулся вбок — поставить на пол сетку с банками, поднятую снизу. А она тяжелая — неохота же лишний раз наверх вылезать, вот у меня голова и закружилась. Облокотился на пол для устойчивости. А когда в глазах прояснилось, гляжу — перед ними колено и крошечная ножка. И на ней вздулись мышцы.

Сверкнул топор. Моя ладонь, правая, подпрыгнула и как бы отскочила от меня, отрубленная вчистую. И снова на ножке напряглись мышцы, и отскочила левая ладонь, почти что вся, один большой палец остался. Ножка придвинулась ближе, топор поднялся для последнего удара…

Тут я и понял.

Назад, назад. Назад, туда, откуда я пришел. Но мне и там, ч-черт, никогда не бывали рады.

«…где же еще, о друг ты мой любезный? Где же еще логично скрыться от обступающего круга разочарований?»

Она била с размаху. Правое предплечье повисло на ниточке: вот она, моя рука, в крови по локоть. А вот и левая щека отсечена… и носа нет… ни подбородка, ни…

Я стал заваливаться назад и полетел вниз, ниже и ниже, проворачиваясь в воздухе так медленно, словно сохраняю неподвижность. На дно подвала пал и не почувствовал. Просто очутился там, лежу, гляжу вверх, как только что глядел вниз.

Сверху послышался удар, щелчок, и она исчезла.

Лишь темнота и я. Остальное ушло. И та малость, что еще от меня остается, тоже уходит, быстрее и быстрее.

Я пополз. Полз, извивался, преодолевая дюйм за дюймом, но с первого раза не попал — то есть туда, куда стремился.

Пока нашел, пришлось дважды оползти подвал; от меня оставался пшик, но пока хватало. Вполз на груду бутылок, с бряком и хрустом съехал на другую сторону.

А он там и лежит — конечно, друг ты мой любезный!

Он, я и смерть.

Но запах там стоял — что самое-то странное — приятный.