— Давай-ка, например, в воскресенье… или нет, я сам к тебе зайду. — Радостно сияя, он наконец отступил от автомобиля. — Значит, заметано: вечером в воскресенье. А то все дела, дела. Отдохнуть хочу!

Отъехал Кувшин-Варень уже такой весь раздувшийся, что еле за рулем умещался. А меня распирал смех. А может, плач. Потому что хоть он и мудак мудаком, но мне его было жалко.

— Выволочку небось получил? Дело житейское, — проговорил он, искоса на меня глянув. — Повезло еще, что обошлось словами.

— Выволочку, да, — сказал я. — Повезло.

— Что думаешь, это он просто так? Насчет ко мне зайти. Думаешь, мы с ним не кореша?

Я покачал головой. Ничего я такого не думаю. Конечно, Босс к тебе зайдет. Посидите, покалякаете вечером в воскресенье.

С убийством самое паршивое это то, что совершить его до безобразия легко. Без единой мысли все обставляешь, подбираешься вплотную. Тут бы подумать, ан нет: делать-то проще!

…Кувшин-Вареню я сказал, что в центр еду на метро, и он довез меня до станции «Квинс-Плаза». Остановить машину я велел в тени надземки и говорю:

— Слушай, Кувшин-Варень, я дико извиняюсь. Ты ведь меня простишь, ладно?

Будучи до сих пор вне себя от счастья, он протягивает руку и говорит:

— О чем речь, братэлла! Раз ты ко мне так, дык и я, что ж…

Его правую руку я зажал коленями. Схватил его за пальцы левой, заломил их назад и выщелкнул нож.

— Го-гос-споди… — Его глаза полезли из орбит, а рот раскрылся широко, как кошелка; по подбородку побежала толстая, блестящая струя слюны. — Чтот-ты-дела… а-а-х-х-х…

Шею я ему почикал крепко. Чуть кадык к хренам собачьим не вырезал. Вынул из его нагрудного кармана носовой платок, вытер руки и нож и положил нож ему в карман. (Все для людей: пусть покумекают.) Потом спихнул его с сиденья на пол, сел в поезд и уехал на Манхэттен.

Однако не успел доехать до следующей станции, чувствую: ну я дура-а-ак!

Кувшин-Варень… Ведь ему было что рассказать! Я мог заставить его говорить — рассказать то, что может означать для меня жизнь или смерть. А теперь все — не расскажет.

Его брат!.. КАКОЙ К ЧЕРТУ БРАТ! Я почти что вслух это выкрикнул; нет, кажется, и впрямь произнес вслух. Но там, на переднем сиденье, я был сам не свой. Сказано — сделано, главное, шито-крыто. Люди меня, вообще-то говоря, в упор не замечают. Быть может, в этом и причина того, что я…

Его брата… Детройт сорок второго года… подробностей не знаю…Не знает он! Босс, да не знает! Прикинь, да? Как будто, когда он привлекал Кувшин-Вареня к этому делу, не узнал предварительно о нем все, что только можно, вплоть до последней сраной ерундовины!

И ведь он не просто привлек его, а втравил! Над Кувшин-Варенем не капало, сидел в тепле и уюте, загребал лавэ, а Босс втянул его в дельце, на котором можно так погореть, что мало не покажется. А он Боссу просто отказать не мог. Не мог даже рожу скривить — дескать, не все ему в этом деле нравится. Но ему ох не нравилось! Весь был на нервах. И, не имея возможности сорвать зло на Боссе, отыгрывался на мне.

Вот ведь что паршиво. Главное, я с самого начала так и думал. Все же на живую нитку схвачено… Как я сразу-то не догадался?

Его брата. Даже если бы у него и был брат, даже если бы у него было пятьдесят пять братьев и я их всех замочил, ничего бы он по этому поводу не предпринял. До тех пор, во всяком случае, пока я не кончил дело. Надо же понимать! И я понимал это, но перестал думать. Босс так оглоушил меня этим его братцем, что я все схавал — заглотал, не жуя. Зачем думать? Резать-то проще!

Босс хотел, чтобы я поверил, будто Кувшин-Варень приперся тогда в Пиердейл по собственной инициативе. Ему нужно, чтобы я так думал, потому что иначе я догадаюсь об иной причине его появления. О настоящей причине. Потому что он там был по заданию. Но если я об этом узнаю, это может мне сорвать работу. То есть сорвать меня, дать повод удариться в бега… и, может быть, вчистую соскочить — вместо того чтобы огрести то, что обычно огребают, провалив дело или попытавшись слинять.

Умом Кувшин-Варень не блистал. Да ему и не надо было им блистать на том задании, которое Босс ему дал: может быть, доставить кому-нибудь деньги, а может, припугнуть — смазанное деньгами дослать до места кувалдой страха. Но ему и на это ума не хватило. Каким-то образом его угораздило разминуться с тем, с кем он должен был пересечься, и, вместо того чтобы свалить и повторить попытку позже, он замешкался и засуетился. А ко мне полез так и вовсе по чисто конкретной дури.

Когда я щекотнул его пером, он забеспокоился, а по дороге в город, видимо, сообразил. Он не мог не понять, что облажался. Да и потом тоже, давно имея дело с Боссом, должен бы знать, что когда тот всерьез на тебя зол, по нему никогда не скажешь… Но парень умом не блистал, я говорю же, так что…

А может, ничего подобного и не было? Может, я изо всех сил ломлюсь в открытую дверь? И Босс передо мной чист как стеклышко?

Не исключено. Такой человек, как я, — он уже так привык за все углы заглядывать, что не может смотреть по прямой. Чем более честная перед ним фигня, тем меньше он ей доверяет. Совсем не обязательно, что Босс мне вешает лапшу. Я даже — черт! — уверен, что не вешает, но ведь может! И вот гадай теперь: плюнет — поцелует.

Я ничего не знал. Ни в чем не мог быть уверен. И виноват в этом был не Босс и уж тем более не Кувшин-Варень. Единственным, кого можно всерьез винить, это глупый, задроченный шибздик по имени Чарльз Бигер.

А уж крутым себя вообразил!.. Умник хренов.

Я прямо ощущал это. Как стекленеют, покрываются сухою коркой мои глаза. Чувствовал, как бьется сердце, молотит, будто ко мне ломятся в дверь. Бьется, как испуганный мальчонка, запертый в чулане. Я чувствовал, как мои легкие сжимаются, словно кулаки, — туго, жестко, обескровленно, всю кровь отправив на питание мозгу.

На станции «Таймс-Сквер» пассажиры обступили поезд нетерпеливой толпой. Я сквозь нее протиснулся. Практически прошел по головам. Кого под ребра, кому по голени. Никто даже не пикнул — возможно, они чувствовали мой настрой и понимали, что легко и счастливо отделались. Потому что они действительно счастливцы.

Среди них была женщина, которой я так саданул локтем в грудь, что она чуть не уронила ребенка. И она тоже была счастливица, а вот насчет ребенка — не уверен. Может, ему-то как раз лучше бы оказаться там, внизу, под колесами. Сразу кранты, и все.

Почему нет? Вот скажите мне, почему нет?!

Я прошел назад до Сорок Седьмой улицы, по дороге прикупив две-три газеты. Свернул трубкой, сунул под мышку, и толстая твердость у локтя почему-то была приятна. Вынул, свернул потуже, хлопнул о ладонь. Это тоже оказалось приятно. Шел, помахивая газетным свертком, дирижировал им уже, как палочкой, фехтовал, как саблей, — все быстрее и быстрее, резче, четче…

« Спокуха, братан! Спокуха!»

Откуда это?.. (Да еще и голосок в ушах стоит — пронзительный, якобы детский.) Я криво ухмыльнулся, при этом больно треснула губа; о! а ведь и эта боль приятна. «С покуха, братан!» Вспомнил: это же хулиганистый дятел Вуди из мультфильма.

Да знаю я, знаю. Конечно. Надо держать в руках свой диковатый нрав. Значит, будем держать. Мне даже нравится его, как говорят на флоте, «одерживать». Есть только одна вещь, которая нравится мне больше. Но как вовремя они поняли, что они счастливцы!.. А через минуту-другую я буду в своем номере один. И все опять придет в порядок.

Пешком преодолел два марша лестницы. Лифт в здании единственный, он вечно переполнен, и у меня хватило соображения в него не соваться.

Поднялся на третий этаж, прошел по коридору. Последний номер справа. На мгновение привалился к двери, пыхтя и сотрясаясь. Стоял, прижавшись к ней, весь дрожа, как после битвы, и…

Услышал. Из номера плеск и пение.

Всю одышку и дрожь как рукой сняло. Повернул шишку двери. Не заперто.