В конце концов пошла на попятную: возможно, уловила в моем голосе новую жесткость.

— Что ж, зая, ладно, — вздохнула она и надула губки. — Раз так надо — что ж, значит, так надо.

— Вот это по-нашему. Молодец, детка, — одобрил я. — А мы с тобой еще повеселимся. Ты да я, да тридцать тонн баксов; а может, на пять или десять больше, если все провернем на пять с плюсом.

— Ах, ну конечно, Карл! — (Опять с милой улыбкой.) — Как будет чудесно! Ты уж меня прости, если я… Просто я завелась, настроилась, а тут…

— Ничего, ничего, — сказал я.

Она хотела, чтобы я вернулся в Пиердейл первым. Хотела немного еще поболтаться по Нью-Йорку, поэтому с марафетом и одеванием не спешила. Ну, я в итоге согласился, ладно уж. Но к ночи чтоб дома была как из пушки!

Еще немного поболтали — так, ни о чем, лишь бы языками чесать. Чуть погодя вдруг говорит: «М-м-м? Зайчик?» — и лезет обниматься; а я знаю, что не смогу ничего. Ну не так же скоро, не сейчас! Господи, святой истинный крест, я знал, что не смогу.

Но я смог!

Я напрягался и старался изо всех сил, пронзаемый нудной болью аж до ногтей на ногах; глаза держал закрытыми, боясь, как бы она по ним не догадалась, что я-то… я-то ведь… всецело пребываю как раз в той самой безрадостной, скучной пустыне, где солнце не дает ни тепла, ни света, где…

…Так как же все-таки насчет «потом»? Если, конечно, будет это «потом». Как с ней-то быть?

Уставясь в грязное окно Лонг-Айлендского почтово-багажного, я сидел в полудреме, мысли витали, скручивались кренделями и возвращались к ней. Как быть с нею?

Вся кругом себя сдобненькая. Да и на мордашку ничего. Вроде бы все при ней, чего и желать-то еще от женщины, если ты на вершине или хотя бы выглядишь, будто на вершине.

Но я никак не мог представить себя на той сплошной нескончаемой пирушке, в которую должна превратиться жизнь рядом с ней. Не видел я там себя, да и пирушки той не хотел. Чего я хотел, так это… черт его поймет, в натуре даже и не знаю, но только не этого. Просто быть собой. И, может быть, чтобы рядом был кто-то типа… ну да, типа Руфи — человек, рядом с которым я могу быть самим собой.

Руфь. Фэй. Фэй, Руфь… Или как? Чего хочу, непонятно. На самом деле даже непонятно, чего я не хочу. Чего я точно не хотел, так это чтобы меня втянули в подобную заваруху, однако должен сознаться, Аризоной я тоже был уже сыт по горло. Кстати, про это я пока помалкивал, но там на моем лежбище перебывало много девчонок. Господи, да в прошлом месяце хотя бы я имел двух или трех в неделю, каждый раз новых. И все, казалось бы, более-менее, у всех все на месте. Но почему-то ни в одной из них я не находил того, чего… чего? Чего я хотел, видимо.

Что бы это ни было.

Глаза у меня потихоньку слиплись, и я не стал их разлеплять. Босс, вероятно, подсказал бы что-нибудь по поводу Фэй. Может быть, придумал бы дельце, где можно ее вновь использовать, а может быть, решил, что от нее только лишний риск. Конечно, он бы поговорил со мной об этом. И если она нужна мне, если я возьму на себя за нее ответственность…

Так ведь откуда же мне знать? В данный момент она мне не нужна. Ни она, ни кто бы то ни было другой. Что вполне естественно. Завтра, послезавтра… а потом? Бог весть.

Голова моя привалилась к оконному стеклу, я заснул.

Проснулся через несколько часов.

Проехал, на хрен, до конечной станции, и меня трясет за плечо проводник.

Чудом удержался, чтобы не залепить придурочному обалдую в глаз. Оплатил лишний проезд плюс билет обратно до Пиердейла. День только начинал клониться к вечеру. Возвратиться вперед нее, пожалуй, успею.

Сходил в сортир, умылся. Вернувшись на место, глянул на стрелки часов и охренел: какого рожна стоим? Потом выглянул в окно, и мне совсем поплохело.

Смотрю, мистер Обалди-Обалда — проводник, который должен был, забрав плацкартный талон, высадить меня в Пиердейле, — и сам и все его дружбаны из поездной бригады теплой компанией слоняются по перрону. Ни капли никуда не торопясь. Балбесничают и задирают друг друга, при этом ржут, как небольшой табунок мулов.

Ага, куда-то двинулись. Куда? А в ресторан!

Торчат там и торчат; чем занимаются — загадка, во всяком случае, так долго жрать точно нельзя. Кажется, два часа проваландались, не меньше.

В конце концов, когда я уж готов был брать приступом паровоз и отъезжать самочинно, они там все свои загадочные дела закончили и вывалились обратно на платформу. Ну, хорошо, ладно, вышли на вольный воздух. Сдвиг наметился. Но по вагонам не разбегаются, в тамбуры свои не лезут.

Встали у вокзала в кружок, треплются, ковыряют в зубах.

Как я их только не ругал про себя, какими словами не костерил, все маты, какие знал, на них сложил. Это ж они меня, меня, болезного, пытаются уделать!

Наконец их кружок распался, пошли по вагонам.

Когда поезд пришел в Пиердейл, стемнело. И как раз, смотрю, набирает ход встречный из Нью-Йорка. Я выглянул за дверь вокзальчика, вижу, стоит такси, единственное на всю площадь.

Водитель распахнул дверцу, сажусь. И тут… Хотя, наверное, вы догадались. Уж такой я был весь из себя предусмотрительный, такой осторожный, а она тут как тут — здрасте, пожалуйста, сидит, голубушка, и, стало быть, домой мы едем вместе!

Она бросила на меня ошалелый, испуганный взгляд.

Я говорю:

— Ой! Привет! Миссис Уинрой! Вы что, приехамши из Нью-Йорка?

— Д-да. — Она деревянно качнула головой. — А вы… вы тоже?

Я рассмеялся. Смехом таким же пустым и гулким, как балда обалдуя.

— Ну, не совсем. Из Нью-Йорка я выехал утром, но в поезде уснул. И меня завезли на конечную станцию. Так что вот, теперь возвращаюсь.

— А, — сказала она. Просто «а». Но как сказала! Это было нечто — покрепче всяких соленых словечек.

— Я был дико измотан, — объяснил я. — Приятель, у которого я останавливался в Нью-Йорке, всю ночь храпел, я глаз не сомкнул.

Она резко повернула голову, ожгла взглядом. Потом закусила губу, и я услышал что-то такое среднее между сдавленным смешком и все тем же — господи помилуй — всхрапом.

Приехали к дому. Она вошла, а я расплатился с водителем и пошел через улицу в бар.

Выпил два двойных. Затем, заказав сэндвич с ветчиной и сыром и бутылку эля, уселся в одной из выгородок. Помаленьку меня отпускало. Я, без сомнения, здорово сел в лужу, однако пока что только в лужу, и на этой основе довольно трудно было бы меня припутать. Ну да ладно, что сделано, то сделано, переживать теперь смысла нет.

Заказал еще эля, стал успокаивать себя, самоуговорами отгоняя тревогу. И почти убедил, что это был эпизод в чем-то даже счастливый. Во всяком случае, может таким оказаться, если взглянуть под правильным углом. Потому что даже последний идиот должен понимать, что мы не можем быть настолько безмозглыми, чтобы, съездив на случку в Нью-Йорк, возвращаться вместе.

Второй эль кончился, я пошел заказывать третий, но передумал. Все, хватит. За глаза хватит и даже за уши.

Бутылка ведь дает очень немного. А попытаешься взять с нее больше, будешь не брать, а только вкладывать.

Подхватил сверток с костюмом и пошел через улицу к дому. В глубине души надеясь, что Джейк уже на месте.

А он и впрямь был на месте.

Джейк, Фэй и Кендал сидели вместе в гостиной, хозяйка смеялась и стрекотала сорокой.

Я зашел, кивком с ними поздоровался и направился к лестнице наверх.

Фэй обернулась, окликнула:

— Идите к нам, мистер Бигелоу. Я как раз рассказывала, как вы путешествовали на поезде — как заснули и проехали до последней станции. Что вы подумали, когда проснулись?

— Подумал: будильник с собой брать, что ли? — ответил я.

Кендал фыркнул.

— Это напомнило мне случай, который произошел несколько лет назад, когда я…

— Извините, — перебила его Фэй. — Джейк!

Тот сидел, наклонившись в кресле вперед и уставясь в пол, большие костистые руки сложены на коленях.