Нога за ногу я брела домой и жалела, что больше мне пойти некуда. С трудом преодолела покрытые ковровой дорожкой ступеньки пансионата и, открыв дверь своей комнаты, немного постояла в дверях, не в силах переступить порог.

Здесь хранились главные ценности и атрибуты моей жизни: фотография Диккенса в рамке и увеличенное до размеров плаката объявление о выпуске романа «Большие надежды» отдельным изданием. Тут был мой письменный стол, а на нем — кипа бумаг, которая считалась моей диссертацией. Она терпеливо ждала, когда же я вернусь из Грейвсенда с новыми материалами. Так и мистер Уоттс в свое время ждал над своей секретной тетрадкой, когда же мы припомним новые фрагменты. Увы, новыми материалами разжиться не удалось. Из этой поездки я привезла глубоко засевшую тяжесть, которая, нагрянув как ненастье, пронизывала меня до костей.

Я не придумала ничего лучше, как лечь в постель. И не вставать.

Шесть дней я выбиралась из кровати только для того, чтобы сделать себе чашку чая, поджарить яичницу или полежать в хлипкой ванне, разглядывая трещины на потолке. Дни, будто мне в наказание, тянулись медленно, часы давили сверху, по комнате растекалась тоска.

Лежа в постели, я слушала, как под окнами тормозят автобусы. Ловила шуршанье шин на мокром асфальте. Представляла, как соседка снизу собирается на работу. Вот у нее включился душ, вот пронзительно засвистел чайник. Я ждала, когда послышатся ее шаги на дорожке под моим окном, а когда этот непродолжительный контакт с внешним миром прекращался, я закрывала глаза и умоляла стены вернуть меня в сон.

Врачи сказали бы, что у меня депрессия. Теперь я стала более начитанной в этом вопросе и понимаю, что так оно и было. Но когда это состояние зажимает тебя в тиски, оно не называет себя по имени. Нет. Происходит следующее: ты сидишь в темной-темной пещере и ждешь. Если повезет, туда проникнет тонкая полоска света, а если сказочно повезет, то эта полоска будет постепенно расширяться, и в один прекрасный день пещера тебя отпустит, и ты выйдешь на солнце и на свободу. Со мной так и произошло.

Однажды утром я проснулась и сбросила одеяло. На этот раз я встала раньше, чем соседка снизу. Прошла к своему столу. У меня было сильное желание сделать то, что я слишком долго откладывала. Взяв титульный лист диссертации на тему «Образы сирот в творчестве Диккенса», я перевернула его и на обороте написала: «Все называли его Лупоглаз».

С того дня прошло полгода. Все остальное было написано в этот промежуток времени. Я старалась передавать события так, как они происходили со мной и с моей мамой у нас на острове. Не пыталась ничего приукрашивать. Считается, что так писал Диккенс. Читателям полюбились его персонажи. Но во мне, наверное, что-то переменилось. С возрастом я разлюбила его героев. Они слишком очевидны, они гротескны. Но снимите с них маски — и вы увидите, как толковал их создатель человеческую душу, страдания и суетное тщеславие. Когда я сообщила отцу о смерти мамы, он не выдержал и разрыдался. Тогда до меня дошло, что какие-то эпизоды могут быть приукрашенными. Но только не в литературе, а в жизни.

Я решила уехать из Англии, но перед отъездом собиралась выполнить еще одну задачу. Для этого нужно было наведаться в Рочестер, откуда Диккенс позаимствовал пару достопримечательностей для романа «Большие надежды».

В Рочестере есть одно место, которым любой приезжий заведомо обязан восхититься. Оно похоже на идеальную открытку, изображающую типичную английскую деревню тысяча восемьсот какого-то года. Спотыкаешься о булыжники и захлебываешься от сентиментальности. Куда ни глянь — Диккенс: лавочник, ресторатор, антиквар. А если захочешь перекусить, тебя ждут кафе «Феджин» [13], чайная «Миссис Бамблз» [14]и ресторанчик «В двух городах».

«Я называл себя Пипом, а потом и все меня стали так называть» — это самые подкупающие литературные строки. С этим я к вам пришел: примите меня, пожалуйста, таким, как увидели. С этим выпускает в жизнь своих питомцев сиротский дом. С этим прибивается к тихоокеанскому берегу переселенец. С этим обратился мистер Уоттс к мятежникам, и они смирились. А я, например, не смогла смириться с тем, что в честь Пипа назвали овощную лавку: «Пип Рочестерский».

Мне нужно было как-то убить два часа до отправления лондонского поезда, и я решила пристроиться к какой-нибудь обзорной экскурсии. Сотрудница Центра Чарльза Диккенса, расположенного в Истгейт-Хаус [15], провела нашу группу по ратуше, где Пипа по всем правилам определили в подмастерья к Джо Гарджери.

Выйдя из ратуши, мы пошли верх по склону, и тут я поняла, что именно этой дорогой шел Пип, направляясь к дому мисс Хэвишем. Дорога была мне хорошо знакома: одержимой почитательницей мистера Диккенса я не раз проделывала этот путь на другом краю света — у нас на острове.

Нам показали двухэтажный дом под названием Сатис-Хаус. Тут мне открылось кое-что новое: мистер Диккенс сохранил название, но особняк сделал более просторным и внушительным, разместил его по соседству с пивоварней и поселил в нем мисс Хэвишем и Эстеллу.

Мы прошли через парк и остановились напротив тех самых ворот, у которых Эстелла впервые встретила Пипа и с тех пор презрительно говорила ему «мальчик». В это время к воротам подкатило такси, из которого выскочил явно преуспевающий молодой человек. Он покосился в нашу сторону. Как мне показалось, с досадой. Из объяснений экскурсовода мы поняли, что дом мисс Хэвишем перестроен под элитное жилье. У нас на глазах молодой человек прошел за ворота и двинулся по дорожке. Опустив к ногам кейс, он вставил ключ в замочную скважину. Дверь распахнулась и тут же захлопнулась. Теперь наши глаза стали блуждать по сторонам. Мы просто стояли на месте, а глаза и мысли блуждали.

— Ну-ну, — процедил кто-то из экскурсантов.

Наконец нас привели в Истгейт-Хаус. Поднявшись вместе со всеми по лестнице, я увидела мисс Хэвишем в белом подвенечном наряде. Она стояла за стеклом, спиной к посетителям. Я бы дорого дала, чтобы она хотя бы на миг обернулась и увидела такую чернокожую девушку.

Под занавес нам показали кабинет мистера Диккенса. Восковая фигура писателя откинулась на спинку кожаного кресла, свободно расставив ноги и спокойно сложив руки. Сонные веки были полуопущены. Мы застали мистера Диккенса, когда он грезил.

Экскурсант из нашей группы, оказавшийся рядом со мной у веревочного ограждения, услышал мой шепот:

— Я знала мистера Диккенса: это не он.

Мужчина с улыбкой отошел в сторону. Я не стала его убеждать. Но если бы возникло у меня такое желание, я бы сказала вот что.

Тот мистер Диккенс, которого я знала, тоже носил бороду, у него тоже было худощавое лицо, а глаза будто хотели выскочить из орбит. Но мой мистер Диккенс ходил босиком и в рубашке без пуговиц. По особо торжественным случаям — например, когда вел уроки, — он надевал костюм.

Совсем недавно мне пришло в голову, что я никогда не видела у него в руках мачете: его оружием были рассказы. А однажды, в очень тяжелую пору, мистер Диккенс объяснил каждому из нас, своих учеников, что наш голос — особенный и, когда мы им пользуемся, этого нельзя забывать; а еще нужно помнить: что бы с нами ни случилось, голос у нас не отнять.

Моя ошибка в том, что я ненадолго забыла этот урок.

В благоговейном молчании я улыбнулась еще одному обстоятельству, о котором другие не подозревали. Пип — это моя история, хоть я и родилась девочкой, а лицо мое черно, как сверкающая ночь. Пип — это моя история, и на следующий день мне предстояло сделать то, что не удалось Пипу.

Я возвращалась домой.

Хочу поблагодарить Майкла Хейуорда и Мелани Остелл, сотрудников издательства «Text», за необыкновенную доброжелательность и воодушевление, которые они проявили к роману «Мистер Пип» уже на стадии рукописи: спасибо Мелани за ее тонкое редакторское проникновение в текст и высказанные предложения, а Майклу — за то, что он дал этой книге дорогу в жизнь.