До рождения Сары в свободной комнате были свалены всякие ненужные вещи. Теперь мистер и миссис Уоттс договорились расчистить ее от хлама. И ничем больше не занимать. Они хотели воплотить здесь свое видение небывалого пространства. Зачем полагаться на волю случая? — думали они. Зачем отказываться от возможностей глухой стены? Зачем покупать обои с рисунком из зимородков и прочих птичек, если на стенах можно разместить полезную информацию? Они условились свести там воедино два мира и предоставить дочери самой выбрать тот, что придется ей по душе. Как-то ночью Грейс написала на стене имена всех своих родичей, вплоть до мифической летающей рыбы.

Впервые за все время, что я выступала переводчицей, меня перебили. Подслеповатая старуха, приходившаяся Грейс бабкой, спросила мистера Уоттса: а ее-то имя написала ли на стене блудная внучка?

Мистер Уоттс закрыл глаза. Взялся за подбородок. И закивал.

— А как же, написала, — сказал он, и старуха облегченно вздохнула.

Следом еще какая-то женщина — вроде бы тетка миссис Уоттс — подняла руку и спросила о том же. А потом и человек пять-шесть других родственников пожелали удостовериться, что их имена увековечены на стене дома в далеком мире белых.

Мистер Уоттс предложил просто побелить стены свободной комнаты, и Грейс в ответ написала «историю белизны на моем родном острове».

И теперь мы, дети, к своему изумлению, выслушали все фрагменты, которые наши мамы, дяди и тети приносили в класс к мистеру Уоттсу. Наши мысли о белизне. Наши мысли о синеве. Мистер Уоттс по крупицам собирал свою историю из наших воззрений — из тех рассказов, что звучали у нас в классе. Но добавлял и кое-что новое: например, мысли Грейс насчет коричневого цвета.

Мороженое на палочке отродясь не бывало коричневым, пока не придумали добавлять в него колу; появилось такое мороженое — и враз исчезло. Тогда мы спросили лавочника почему, а он и говорит: никому оно не нужно. Мы как закричим: «Нам нужно». А он: «Вас, мелочь пузатая, никто не спрашивает. Брысь отсюда».

Повстанцы у костра стали хлопать друг друга по плечам и покатываться со смеху; где-то в стороне им подвывала одинокая собака.

А мне опять предстоял каверзный перевод: рассуждения мистера Уоттса о белизне.

В детстве он услышал от мисс Райан, как она при помощи белой жевательной резинки укрепила свой белый зуб, едва не выбитый о питьевой фонтанчик незадолго до свидания с тем самым летчиком, от которого, как она помнила, всегда пахло черным гуталином!

Глядя на меня, мистер Уоттс сделал паузу. Он был очень доволен собой. Ждал, что слушатели растрогаются, когда я донесу до них смысл. Но чтоб мне провалиться, если я понимала, что такое «черный гуталин»!

— В то время, — продолжил мистер Уоттс, — от всех пахло белым мылом.

Я встретилась взглядом с Силией и Викторией. И поняла, что не одинока в своих опасениях. Нам всем стало боязно за мистера Уоттса. Он нес какую-то околесицу. Мои мысли обратились к Джо Гарджери из романа «Большие надежды» и к его бессвязным речам.

Помню, на уроках, слушая чтение мистера Уоттса, я улавливала слова, которые по отдельности были мне знакомы, но в предложениях почему-то превращались в полную бессмыслицу. Когда мы спросили, как понимать рассуждения Джо, мистер Уоттс ответил, что искать смысл в его речах не нужно. Если слова кузнеца непонятны, значит, так и должно быть. Пусть так; но сейчас я забеспокоилась, что мистер Уоттс перепутал своих героев: сбросил маску Пипа и влез в шкуру Джо Гарджери. Мой перевод не возымел такого действия, на которое, судя по его довольной улыбке, рассчитывал мистер Уоттс. Перед ним в ожидании обещанной косточки застыли собачьи лица.

Он опомнился и стал рассказывать про соседа мисс Райан, который на островах подвозил к берегу людей с летающей лодки. Этого соседа нашли мертвым; в руке он держал кисть, которую успел обмакнуть в белила, но так и не сумел использовать: умер он от инфаркта возле недокрашенного почтового ящика. Слишком много ел сахара, как мы услышали. Или соли?

Короче говоря, он вернулся к теме белизны.

Белейшую белизну, сказал он, можно найти внутри унитаза. Белизна сродни чистоте. Чистота сродни благочестию.

Белый, сказал он, раньше был исключительно цветом летчиков и стюардесс. В детстве первым делом узнаешь про белые страны. Булка белая, пена тоже, и жир, и молоко.

Белый — это цвет резинки, которая не дает упасть трусам. Белый — это цвет машины «скорой помощи», избирательного бюллетеня и кителей парковщиков.

— Но прежде всего, — сказал он, — белый — это ощущение.

Уловив ритм, я без запинки перевела это предложение.

Мимолетная мысль способна прийти и уйти, оставив по себе удивление. А написанное или сказанное слово требует объяснений. Когда я перевела суждение мистера Уоттса о том, что «белый — это ощущение», весь остров, клянусь, притих. Мы давно такое подозревали, просто уверенности не было. Теперь нам предстояло услышать. Мы ждали, ждали, а мистер Уоттс тем временем застыл, отведя взгляд в сторону и вниз. Сначала просто ругал себя, что открыл эту дверь, подумала я. Но потом, покивав самому себе, он серьезно и откровенно, как никогда, сказал:

— Это правда. Среди черных мы ощущаем себя белыми.

Хотя от этих слов нам стало неловко, все, по-моему, ждали продолжения, но тут встрял Дэниел.

— А нам без разницы, — сказал он. — Мы и среди белых ощущаем себя черными.

Обстановка разрядилась. Люди засмеялись, а один захмелевший рэмбо вскочил, пошатываясь направился к Дэниелу и хлопнул его по раскрытой ладони. Дэниел расплылся в улыбке. Сам-то он не ведал, что сказал.

Все началось с имен родичей, которые Грейс написала на стенах свободной комнаты. Теперь там же были увековечены и другие сферы. Мистер Уоттс и Грейс записывали каждый свои рассказы и мысли. Бывало, сцеплялись они при этом, как петухи. Записывали названия мест. Киета. Арава. Грейвсенд, клоака, исторгавшая переселенцев [6]. Через много лет я своими ушами не раз слышала такое определение.

Юнцы-мятежники не подозревали, что мысли Грейс — на самом-то деле наши мысли, из здешних мест: наши матери и тетки приносили их к нам на уроки. Сейчас я уже многое забыла. Зато помню, как мистер Уоттс жаловался, что Грейс не всегда ставила в конце предложения точку. Предложение просто обрывалось, и взгляд упирался в пустое место. Когда он пожурил за это Грейс, она спросила: а что, по-твоему, лучше — болтать ногами в воде, сидя на пирсе, или засунуть ноги в жесткие кожаные ботинки?

Подозреваю, что мне запомнились самые причудливые и таинственные из тех настенных списков. Некоторые безнадежно перепутались. А обыденные, но, возможно, более тонкие улетучились из памяти. Запомнилось мне вот что.