Я слушал этот рассказ как зачарованный. Холмса же, видимо, интересовало другое, и он спросил:

— Не скажете ли нам, что можно подразумевать под словом «мошка»?

Чезлвит и Вудворд переглянулись и засмеялись.

— Да ведь это официальный термин в стеклоделии, мистер Холмс, — пояснил Чезлвит, — это порок готового стекла, от которого очень трудно избавиться. Вам его наверняка приходилось неоднократно наблюдать. При варке стекломассы из нее выделяются различные газы. Стекломасса густая и вязкая, газам не так-то просто ее покинуть. Они застывают в стекломассе в виде мелких пузырьков. Это и называется «мошкой» в стеклоделии.

Переглянулись и мы с Холмсом, поняв, что отыскивали какую-то шифровку в широко известном термине. Однако ни он, ни я не упомянули причины, по которой возник у нас интерес к слову «мошка».

После ухода наших гостей Холмс сказал мне, что с утра он намерен отправиться в Лондон — «исполнять полученное от меня поручение».

— Вас же, дорогой Ватсон, я попрошу в мое отсутствие узнать у Чезлвита, когда должны отправить портретные стекла в фотомастерскую. Если они уже готовы к отправке, то попросите его под каким-нибудь предлогом задержать эту транспортировку. А кроме того, посмотрите, пожалуйста, повнимательнее опись инвентаря нашей амбулатории. Я вижу у нас ртутно-кварцевую лампу, которой вам еще не приходилось пользоваться. Одна ли она значится по описи?

С утра он исчез, а я занялся тем, о чем он меня просил. Рассматривая очень тщательно опись инвентаря, я обнаружил, что помимо той ртутно-кварцевой лампы, что была в наличии, значилась подобная же, которая под расписку была выдана мастеру шлифовального отделения Барнету. «Зачем?» — подумал я. Однако в документах своего коллеги нашел объяснение. Врач предписал ему сеансы лечения светом этой лампы нагноения на десне. Была пометка и о лампе, находящейся на складе, более совершенной конструкции. Она поступила туда давно, но врач ее не затребовал, так как широко пользоваться таким лечением не было нужды, и ему пока было вполне достаточно одной лампы.

Довольный тем, что мой розыск не бесплоден, я отправился в экспериментальное отделение. После взаимных приветствий я передал Чезлвиту просьбу Холмса. Тот справился и сказал, что заказ на портретные стекла будет готов только завтра или послезавтра.

Холмс появился к концу дня. Весело улыбаясь, он вытащил из кармана и подал мне какую-то коробочку. Я с любопытством взглянул на нее.

— Я посетил магазин детской игрушки и купил там этот набор резиновых букв. Мне кажется, что найденная мной на складе буковка из точно такого же набора «Гутенберг».

Действительно, наборчик был именно таким, каким он его обрисовал мне прежде. Найденной им буковкой можно было с успехом заменить букву из набора. Что давало ему это открытие, я себе не представлял. А он стал пинцетиком подбирать буквы в полоски набора. Потом попросил дать ему вазелин. Я подал ему и следил за его операциями, не отрывая глаз. К штемпельной подушечке он прикладывать набранный текст не стал, а смазал его вазелином, после чего насухо вытер, пробуя оттиск на чистом листе бумаги, пока текст не перестал оставлять следы. Взяв потом другой лист бумаги, он притиснул к нему набранный текст и дал мне взглянуть.

— Имеются ли какие-нибудь следы?

Я отрицательно покачал головой.

— Давайте теперь подключим ртутно-кварцевую лампу.

Он направил свет на лист бумаги, и на нем четко вспыхнула надпись: «Ультрафиолет».

Я смотрел на это чудо с изумлением и потом сказал, что установил по описи наличие ртутно-кварцевой лампы на складе.

— Я это и подозревал, — сказал Холмс, — сейчас мы испытаем любовное письмо Коллинза.

Он расстелил его на столе и направил на него свет ртутно-кварцевой лампы. Между строчками засверкали слова из печатных букв: «Об армированном стекле я уже сообщал вам. Цементация: поверхность стекла покрывается смесью из глины или охры с добавкой серебряной соли. После нагрева и удаления слоя охры изделие окрашено в желтый цвет».

— Вот он, секрет Коллинза! Но мы продолжим наши игры, — сказал Холмс, — я был у Стокса и привез от него еще два письма из той же любовной переписки.

Он разложил их на столе и снова направил на них свет ртутно-кварцевой лампы. Одно письмо было опять же на имя Керол Уайт, а другое, наоборот, от нее к Коллинзу. Открытый любовный текст не интересовал нас. В междустрочье же проглядывался светящийся текст. В первом из них было: «Литейную огнеупора навещаю. Но пока еще рецептуру и режим полностью не установил. Сообщу дополнительно».

В письме его невесты мы прочли иное: «Армировку стекла освоили. Обусловленная сумма перечислена ваш счет. Правильно поступили, придержавшись с триплексом».

Подписи не было ни в одном из писем. Легко было заметить, что текст всей корреспонденции выполнялся с помощью детского набора «Гутенберг». Мне все же было непонятно, почему именно мы видим светящиеся буквы, и я спросил об этом Холмса. Он пояснил мне, что тончайшая пленка вазелина, оставленная шрифтом на бумаге и неулавливаемая нашим зрением, люминесцирует под воздействием ультрафиолетовых лучей.

— Подождите минутку, Ватсон, — сказал Холмс, покидая наше помещение. Он очень быстро вернулся с куском стекла. — Это триплекс, полученный нами от Чезлвита. Я еще вчера, когда вы наслаждались бильярдом, подверг его действию света нашей расчудесной ртутно-кварцевой лампы, после чего выставил вне помещения на весь день. После моей обработки он не претерпел никаких заметных изменений, а теперь глядите: его прозрачность утрачена! Совершенно очевидно, что Коллинз у себя на складе облучал перед отправкой изготовленный триплекс, отчего он и приходил в негодность уже у получателя.

— Трудно отразить логику вашего построения, Холмс, но мне непонятны в таком случае слова в письме, направленном Коллинзу, о том, что он правильно поступил, придержавшись с триплексом.

— А это ему незаслуженная похвала. Он вовсе не «придерживался с триплексом», а это извещение, когда он его получит, скорее всего, насторожит его. В заблуждение введен его хозяин. Он располагает сведениями, что часть триплекса, отправленного недавно в магазин, вполне доброкачественна, и, не зная, что триплекс этот не побывал на складе, относит его на счет осторожности Коллинза.

— Меня сейчас беспокоит другое, — немного помолчав, сказал Холмс, — вы спрашивали у Чезлвита об отправке портретного стекла?

Я рассказал ему о своем разговоре с Чезлвитом.

— Я к нему наведаюсь сейчас же.

Вернувшись через некоторое время, он сказал мне:

— Все в порядке. Стекло уже упаковано и утром будет отправлено с подводой, отъезжающей в Лондон. Я, кажется, успел вовремя.

Утром мы с Холмсом не торопясь прибрались и позавтракали. Он не проявил никакой активности, и у меня сложилось впечатление, что он чего-то ожидает, так как некоторую напряженность на его лице я заметил. Это ощущение не обмануло меня. Часов в десять с небольшим к нам заглянул Чезлвит и, поздоровавшись, сел в кресло.

— Все готово, Холмс, — сказал он, — стекло было отгружено и отправлено, а потом я выехал ему вдогонку. Сказал, что вышла путаница с отправкой, и забрал стекло в свою повозку. Подвода проследовала дальше в Лондон, а стекло я привез, и оно находится сейчас в нашем отделении. Как вы просили, я, возвращаясь, остановился у почты и привез с собой мистера Стокса. Он уже у Вудворда. Я зашел за вами.

Мы быстро собрались и пошли за Чезлвитом в экспериментальное отделение. Там приветствовал нас Стокс. Никого из лаборантов или обслуживающего персонала в отделении не было: Вудворд выслал их под каким-то предлогом. На полу лежали пачки портретного стекла, аккуратно упакованные оберточной бумагой. Всего их было семь.

Холмс взял вторую и третью пачку, развернул бумагу и осторожно из каждой вынул по листу. Их он передал Вудворду. Тот взял один из них, укрепил в каких-то стоечках и включил реостат. Повеяло теплом. Мы напряженно всматривались в поверхность стекла, но оно оставалось без изменений. Вудворд выключил реостат. Защитными рукавицами убрал стекло в сторону и укрепил в стоечках другой лист. Когда оно нагрелось, в нем все более отчетливо стал выступать текст письма. Это было подобно той чудесной фотографии в глубине стекла, которую мы уже наблюдали раньше.