— Она приедет, и вы соединитесь, — уверенно говорила Роза, ее непоколебимый оптимизм подтачивал твердость Брудера, и он первым послал Линде открытку, еле наклеив марки шершавым от летнего зноя языком.

Он думал о том, как пройдет первый вечер Линды на ранчо, и тут увидел ее через окно. Она уверенно ходила по кухне: в ней не было памятного ему беспокойства — разве что она несколько раз сердито топнула ногой. Перед Брудером оказалась безмятежная молодая женщина, от которой уже далеки были драмы подросткового возраста. Он правильно сделал, что пригласил ее на ранчо, Брудер не волновался ни за нее, ни за них обоих, ему даже стало легче на западный, как он считал, манер: он думал, что время все расставит по своим местам, что все идет не просто так и в каждом событии есть свой смысл.

Брудер принес ей пару кочанов капусты, морковь, половину персикового пирога; в шкафу Линда нашла ящик говяжьей тушенки и из нее приготовила свой первый ужин на ранчо Пасадена. Парни любили есть на улице, грея руки у огня и заворачиваясь в попоны. Они с удовольствием умяли капусту с тушенкой, и Хертс во всеуслышание объявил, что она куда лучше прошлогоднего повара, похожего на джентльмена, которого выставили после того, как он завел шуры-муры с одной упаковщицей. Слаймейкер вытянул из кармана фляжку, отхлебнул из нее, передал Хертсу. Хертс тоже отпил, протянул ее Линде, но она отказалась и, помня о том, что ей нужно было докладывать о подобном, поняла, что ни за что в жизни не будет этого делать. Хертс и Слаймейкер смеялись всякой ерунде, и Слаймейкер сказал, что надеется, она не будет такой, как эта Лолли-лакрица:

— Готов спорить на последний доллар, она стучит в городской совет, как только пронюхает, что у нее на ранчо пахнет бурбоном.

Брудер возразил, что Лолли Пур вовсе не стукачка, но Слаймейкер ответил, что не уверен в этом, взял свою жестяную миску, точно это был веер, поджал губы и по-девичьи высоким голосом произнес:

— Волстед или смерть — вот наш девиз, мистер Слаймейкер! Жуйте лакрицу, вместо того чтобы пить, мистер Слаймейкер!

— Была бы она поумнее, — добавил Хертс, — давно бы нашла жениха, и он забрал бы ее отсюда.

— Она хорошенькая, жениться очень даже можно, — сказал Слаймейкер. — И чего там говорить — деньги у нее есть. Но только вот беда: Лолли по уши втюрилась в брата. Это всякому ясно.

— Что ты о ней думаешь? — спросила Линда Брудера.

— Ничего особенного я о ней не думаю.

— Лучше, наверное, спросить, что она думает о Брудере, — сказал Слаймейкер.

Брудер кинул полено в огонь и сказал, что с Лолли дел у него почти нет.

— Я обычно с Уиллисом разговариваю, — добавил он.

Слаймейкер и Хертс расхохотались, но Линда уже поняла, что смеются они почти всегда, если только один не услышит плохое слово о другом.

— А вы что, старые знакомые? — спросил Слаймейкер, ткнув пальцем, указывая сначала на Брудера, потом на Линду.

Линда удивилась: она-то думала, что Брудер каждый день только и говорил что о «Гнездовье кондора»; она воображала, что он рассказывал о ней красивую сказку, самую малость преувеличенную, но, в общем, правдивую. И с чего это ей пришло в голову? Она не знала, только каждый день, с тех пор как он уехал, она повторяла про себя историю о молодом человеке, который вместе с Дитером вернулся с войны.

— Сначала я познакомился с ее отцом.

— На войне?

Брудер кивнул; он думал и об этом, и о многом другом, таком, о чем Линда и не подозревала. Из куска мыла он принялся вырезать маленького кита, и длинные тонкие стружки ложились горкой у его ног.

— Мы на войне познакомились, — ответил он.

— А, да! Знаменитый Сен-Мийель капитана Пура.

— Меня ранило в ногу в окопе у Бомон-Амеля, — сказал Слаймейкер. — Еще бы четверть дюйма — и в солдата попало бы.

— Не четверть, а половину, — поправил Хертс.

Линда провела руками по колену. Щеки у нее горели от жара, и она отвернулась от огня, думая, что никто не заметит, как ей здесь неуютно. Она же решила, что станет здесь своей; она терпеть не могла, когда в разделочном цехе рыбаки дразнили ее разговором об удочках и уловах, и всегда хотела отбрить их, но этого у нее никогда не выходило; однажды разговор так ее взбесил, что она схватила десятифунтового палтуса и швырнула его прямо в грудь рыбаку. Бывало, она не могла справиться со своей яростью. Много лет назад Эдмунд сказал ей: «Ты такая некрасивая, когда сердишься!» Но здесь, в Пасадене, ее знал только Брудер, и из прошлого можно было тащить такое, что не всегда сочеталось с ее представлением о себе самой. Она услышала раз, как ловец лобстеров сказал о чьей-то жене: «Крутой же нрав у этой сеньоры!» Линда расценила это как комплимент и очень надеялась когда-нибудь услышать нечто похожее и в свой адрес. Она уже понимала, что ее тонкие лодыжки и прямые шелковистые волосы никто не оценит. Ей хотелось быть такой, чтобы мужчины замирали поодаль в благоговейном трепете. Вот как Валенсия. Ах, та ночь, когда прорвало плотину и все изменилось! Ах, та ночь…

Линда спросила, сколько уже лет Уиллис хозяйничает на ранчо. «Лет пять», — ответил Слаймейкер; «Может, и меньше», — добавил Хертс. Хертс был человек спокойный, даже застенчивый, и поэтому из них двоих он лучше запоминал даты и события. Его уши торчали по сторонам головы, точно ручки у вазы. Посматривая на Линду, он щурился, и, когда она спросила, в чем дело, он ответил, что в прошлом году потерял очки, а концу сбора урожая точно накопит на новые. Они со Слаймейкером жили на Пасадене с девятнадцатого года и смотрели за хозяйством с самых первых дней весны, когда набухают цветочные почки с туго сложенными в них лепестками и начинается таинство роста плода. И тот и другой замещали Брудера, руководя сезонниками, которые нанимались каждую осень; кроме этого, они должны были записывать урожайность каждого дерева. Летом Хертс и Слаймейкер выращивали между рядами деревьев вику или клевер — как они говорили, «в середке», — а в сентябре выкашивали траву, чтобы дать почве азот и нужные удобрения.

— Но мы не только этим здесь занимаемся, — сказал Слаймейкер.

— Да, да, — подхватил Хертс. — Работы полно.

— Каждый день вкалываем, кроме Рождества и Нового года.

— На Новый год никогда на работу не выходим, — подтвердил Хертс. — Мы со Слаем каждый год в бегах участвуем. По-моему, в этом году нам должно повезти — возьмем тысячу долларов и букет желтых роз.

Линда спросила Брудера, участвовал ли он в скачках, и он ответил, что Уиллис не дал бы ему для этого лошадь.

— Не в этом дело, — сказал Слаймейкер.

— Совсем даже не в этом, — поддакнул Хертс. — Просто мисс Лолли думает, что это очень опасно, и говорит, что не позволит своему управляющему рисковать жизнью.

Брудер повернул в руке нож, отблеск огня скользнул по лезвию, и тут он резко кинул его через весь стол, над головой Хертса, прямо в ствол перечного дерева.

— Не сочиняйте, ребята, — спокойно сказал он и ушел в темноту рощи.

Он не хотел, чтобы кто-нибудь рассказывал о нем Линде; он сделал бы это сам — осторожно, без лишних подробностей. О ранчо и о жизни на нем она должна была услышать только от него самого; со временем он и собирался это сделать. Брудер был умен, но не додумался, что рассказчиков будет много, не он один, и что любая легенда, которую он хотел создать о себе, будет повторяться и перевираться на тысячи ладов.

Когда Слаймейкер с Хертсом ушли спать, Линда вытерла стол, перемыла всю посуду, нашла, где лежат овес, яйца и кофе, чтобы утром готовить завтрак. Потом она вернулась во двор, где сидел Брудер, поставив ноги на ящик для апельсинов. В жаровне горел низкий синий огонь, он сидел неподвижно, смотрел в небо. Она не поняла, заметил ли он, что она стоит в проеме, только он сказал не оборачиваясь;

— Видела когда-нибудь Малого Пса?

Он показал на три небольшие звезды.

— А рядом Орион.

— Откуда ты знаешь?

Он пододвинул стул и предложил ей сесть.