Для поездки Линда оделась в пальто с зеленым фетровым воротником и в шляпку с белым орлиным пером, которую она все-таки купила специально для своей поездки; на шее у нее висела коралловая подвеска. Отражение в стекле вагона нравилось ей — вид у нее был как раз для поездки в город, где, как уверяла Маргарита, живут одни только пижоны. Но все свои рассказы о шикарных гостиницах — «Висте» над самой рекой, «Мэриленде» с длинной аллеей, крытой вьющимися растениями, «Хантингтоне» с неохватным видом на океан — о светских клубах вроде «Сумерек», комитета городского конкурса красоты, «Стопроцентных» — она, похоже, черпала из газет, на страницах которых описывалась жизнь местного света.
— Из «Америкен уикли» столько узнаёшь! — безапелляционно заявляла Маргарита. — Вот подожди, эту газету скоро все начнут читать до самого последнего слова! Там пишет какая-то Болтушка Черри, и все всегда знают, что где происходит. Тебе, Линда, обязательно нужно ее разыскать!
Линда, правда, совсем не поняла, для чего ей может это понадобиться.
В поезде рядом с Линдой сел мальчик с ободранными коленками и испачкал ее пальто мармеладом из гуайявы; не успела она опустить окно, как порыв ветра сорвал со шляпки перо и унес его неизвестно куда. Когда она добралась до Лос-Анджелеса, нос и щеки ее были перепачканы угольной пылью, а пальто повисло на руке тяжелой тряпкой. На Юнион-стейшн, где она ждала четырехчасового поезда на Пасадену, у нее начал клянчить деньги изуродованный ожогами человек в военной форме. Когда она сказала, что у нее самой их почти нет, он сердито раскричался на весь перрон. Ярко накрашенная женщина на дальней скамейке перестала смотреться в зеркало пудреницы и сказала: «Не серди его, куколка». Хотя наступил октябрь, было еще тепло, лето добирало свои последние дни, солнце стояло высоко, нещадно нагревало шерстяную обивку кресла, Линда совсем сжарилась, шея зудела от пота, и оставалось только надеяться, что он не заметит, как вымотала ее дорога.
Путь из Лос-Анджелеса в Пасадену бежал между диким кустарником, мимо реки, перепрыгивал по мосту, проложенному над сухим руслом, шел вдоль нескончаемых апельсиновых рощ. В открытое окно плыл запах цитрусовых почек, зеленых, как бы восковых, листьев, сухой земли, вот уже больше полугода не видевшей дождя. Какие-то люди с тяпками и мотыгами в руках расправлялись с сухими стеблями фенхеля, росшего повсюду в роще, — готовились к сбору урожая. Рядом лениво стоял ослик, запряженный в тележку. Скоро здесь появятся работники с пристегнутыми к плечам мешками для сбора апельсинов. Колея свернула в сторону от рощи, и деревья остались позади. Линда увидела в окно, как деревья сменил заброшенный виноградник, молочная ферма и рекламный щит всемирно известной страусиной фермы и гостиницы «Южная Пасадена». Еще один щит зазывал в компанию «Долина», которая производила отруби и топливо: «СЕНО! ДЕРЕВО! УГОЛЬ! ОТРУБИ ПО НАУЧНО ОБОСНОВАННОМУ РЕЦЕПТУ, В МЕШКАХ ПО 80 ФУНТОВ!» У края поля показались несколько домиков под черепичными красными крышами, потом домов стало больше, среди них попадались сооружения с викторианскими башенками и завитушками, окрашенные в веселые фисташковый, солнечно-желтый, багряно-красный цвета. Потом с полей потянулись заасфальтированные улицы, поля уступили место пустым ровным квадратам, затем снова пошли дома, но уже белые, оштукатуренные, с металлическими литыми калитками и тюдоровскими балками, деревянными крылечками и кедровыми козырьками над ними, и вот наконец кондуктор выкрикнул:
— Пасадена! Следующая — Пасадена!
Больше четырех лет они с Брудером не виделись. Грязевой поток чуть не засосал его, через слой жижи светились только белки вытаращенных, круглых, как луковицы, глаз. Высвободившись, он опустился на четвереньки и принялся отряхиваться по-собачьи, разбрасывая грязь во все стороны. Он говорил потом, что точно знал, где она, — не знал даже, а чуял:
— Я знал: буду копать вот здесь и вытащу тебя. Точно знал, даже ни капли не сомневался!
Когда он нашел Линду, она плакала; он обтер грязь у нее с губ, разбил панцирь уже успевшей засохнуть глины и только потом спросил:
— А мама где?
Во второй раз чутье подвело Брудера. Валенсию они нашли только на следующий день — она лежала, свернувшись калачиком, точно ребенок. Он не стал ждать похорон и уехал, захлопнув за собой дверь «Дома стервятника». Линда проводила его через поле до дороги, но там он попросил ее вернуться. Она спросила, куда он едет, и он ответил: «Домой». «А я думала, у тебя нет дома», — сказала она тогда, и он уехал, а у себя на подушке она нашла коралловую подвеску.
Если бы она знала, где Эдмунд, то послала бы телеграмму о смерти матери, но вполне возможно, и его не было в живых — он сгинул, исчез без следа, сбежал с Карлоттой. Под заупокойную молитву, прочитанную дребезжащим голосом отцом Пико, Линда с Дитером опустили Валенсию в могилу в тени тюльпанного дерева в открытом поле, как раз там, куда доходила тень от «Дома стервятника». Дитер выглядел совсем жалко в своей форме с эполетами, Линда держала его за руку, а в безоблачном зимнем небе сияло солнце.
— Ты меня не бросишь? — спросил он.
Она ответила: «Конечно нет», в тот же вечер повязалась фартуком Валенсии и принялась шелушить бобы. Она раскатывала тесто для тортилий, жарила яичницу, а Дитер садился за стол, подоткнув за воротник салфетку, и, казалось, засыпал прямо на ходу.
— Папа, ты как? — окликала она его.
Он по-поросячьи всхрюкивал, просыпался и начинал посасывать длинный белый бакенбард. Линде становилось жутко; мало того что умерла Валенсия, теперь она должна была повторять ее жизнь. Часто она задумывалась, как изменилась Валенсия, когда судьба забросила ее в «Гнездовье кондора»; девушкой она бесстрашно ходила на танцы в «Кафе Фаталь», отважно кинулась в Тихий океан, а потом научилась повиноваться, и Линде мало-помалу становилось понятно, как это произошло. От этой мысли ей становилось не по себе; повязав фартук и промывая в чашке бобы, она с ужасом понимала, как сильно сужаются границы ее будущего.
После смерти Валенсии в «Гнездовье кондора» изменилось только одно: все то, что делала мать, теперь легло на Линду, и она только удивлялась — как это Валенсия везде успевала? Линда готовила для Дитера — пекла ему картошку, варила луковый суп, — развешивала на веревке простыни в бурых пятнах, зашивала прорванные на коленях штаны, раскладывала лук по мешкам и думала, что уже, наверное, до конца жизни ее пальцы будут противно вонять. Она мыла тарелки, чинила шторы, ставила стулья на стол, чтобы как следует вымыть шваброй полы. Она ходила за птицей и скотиной: ее забот ждали одиннадцать несушек, три петуха, бычок и телочка — Дитер называл их Тристан и Изольда. Она тягала мешки с луком на рынок у пирса, относила выловленную рыбу в разделочный цех и там продавала оптовику по фамилии Спенсер; лицо у него было мясистое, рубленое, размером с большую книгу, и Линда не могла отделаться от мысли, что он ее всегда обсчитывает. Вечером она укладывала Дитера в постель, подтыкала ему одеяло, натягивала по самые уши ночной колпак, набивала табаком трубку, взбивала подушку, чтобы ему было удобно. Она очень быстро, быстрее, чем думала, узнала, что за жизнь была у Валенсии — жизнь, ставшая расплатой за краткий миг в амбаре Дитера; хорошо ли им было? Этого Линда так и не узнала. Она много месяцев не снимала фартука Валенсии и начала задумываться: наверное, мать ни за что в жизни не осталась бы в «Гнездовье кондора», если бы не забеременела Эдмундом. Ее путь лежал в другое место, к другой жизни. Линда много лет размышляла, как мать превратилась из девушки, не испугавшейся океана, в добропорядочную немецкую хаус-фрау, и теперь наконец поняла: ничего другого ей не оставалось. Думать об этом было горько; мысли как будто ранили ее мягкий, нежный ум, но это была неудобная и горькая правда. Линда только тем и утешалась, что знала точно — такого с ней не случится, даже когда именно это и произошло.
Все долгие месяцы, которые складывались в годы, Линда думала, где Брудер и что с ним. Она воображала, как он работает где-то в поле, на ферме или на ранчо, и, совершенно непонятно почему, ей было абсолютно ясно, что он где-то рядом. За Баден-Баденом, конечно, но не за тридевять земель, повторяла она про себя; бывало, на полях книги она задумчиво писала название места, где, как ей казалось, он мог сейчас быть. Книги остались от Брудера, и заметки, написанные красивым почерком то на одной, то на другой странице, казались ей непонятными, как будто это был чужой язык. На «Новой жизни» она написала:
