Линда чувствовала, что прогресс ей больше по нраву, чем отцу, а его сердитое неприятие будущего ставило ее в тупик; стоило завести разговор об этом, как на его лоб набегали гневные морщины, нос заострялся клювом, а похожая на паутину борода начинала воинственно развеваться на ветру. Линда видела: отец стареет.

Ясное дело — Дитер терпеть не мог современные дороги и автомобили потому, что, как он выражался, разбогатели все, кроме него. «Да, отхватил он у меня землю», — повторял он, выходя в поле и видя бесконечный поток машин.

— Почему папу заставили продать землю? — задала Линда следующий вопрос, когда они с матерью продолжили стирку.

— Никто твоего папу не заставлял. Продал первому же, кто подвернулся, вот и все. Вот подождал бы с месяц — выручил бы в два раза больше. А если бы терпения на год хватило, то и в четыре.

Бельевая веревка была натянута между тремя шестами, выструганными из тополя: от ветра ее защищал ряд веерных пальм. Вокруг шестов цвела ромашка, и Линде быстро наскучило вешать белье на веревку и прикреплять прищепками. Она принялась рвать цветы, похожие на маргаритки; Эдмунд, правда, говорил, что они ядовитые, и Линда не очень-то в это верила, но Эдмунд изрекал это так уверенно, что Линда перестала сомневаться. Она сплела из ромашек венок и надела его на голову, как корону — легкую, невесомую, чуть щекотавшую кожу.

Она снова взялась за рубашки Брудера. Они потяжелели от воды и теперь пахли щелоком и дубовыми досками бочки. Пятна исчезли, а вместе с ними ушел и запах. Линда растянула рубашку и подняла ее к солнцу. Пахло только океаном и солнечным светом, сушившим полотно. Она вынула из жестянки пару прищепок и прикрепила ими рубашку к веревке.

— Не нужно вам этого делать, — раздался голос сзади.

— А кто же это будет делать?

— Я сам, — сказал Брудер.

— Ну да!

— Я же вас не просил.

Он прислонился к шесту; штаны его были мокрые до самых колен, и он уставился на нее своим особым взглядом — выдвинул вперед подбородок с жестким волосом, а уголки его рта были приподняты так, как будто он собирался громко и неприлично чмокнуть. Иногда ему хотелось, чтобы Линда выпалила: «Чего же ты хочешь?» Если бы он услышал от нее это, то рассказал бы. Никто и не догадывался, что Брудер — человек осторожный и старается избегать всего незнакомого и, может быть, опасного. С детских лет, проведенных в Пасадене, он привык, что врага надо знать в лицо; в Обществе попечения о детях это не раз спасало ему жизнь, а вот в березовом леске во Франции враг всегда был не тем, кем казался.

— Почему это ты надела венок из маргариток?

Линда пощупала голову; и правда, про венок она совсем забыла. У нее, конечно же, глупый вид — как у маленькой девчонки, которая заигралась в принцессу.

— А… Так это же не маргаритки! Ты ведь в цветах совсем не разбираешься, да? Это ромашка. И с ней надо поосторожнее, потому что она ядовитая. Если не знаешь точно, что это за цветок, надо опасаться.

— А вот и нет.

— Что — нет?

— Ромашка не ядовитая, — сказал он и добавил: — Не ядовитая, точно так же как я и ты.

Она чуть было не сжала кулак и не сказала упрямо: «Нет, ядовитая, ядовитая!» — но прикусила язык. Ведь тогда Брудер спросит ее, откуда она это знает, и придется отвечать, что это ей сказал Эдмунд: а Брудер наверняка рассмеется, широко раскрыв рот, так что будет видна его глубокая черная глотка.

Он вынул из-за спины апельсин, начал подбрасывать его в воздух и ловить.

— Пошли со мной, — сказал он, шагнул ей навстречу и кинул апельсин. На его кожуре стоял бледно-синий штамп: ПАСА.

— Что бы это значило?

— Хочу тебе кое-что показать.

— Да что же?

— Ну пойдем, пойдем, — повторил он.

Его тень упала на корзину. Линда почувствовала, что сердце ее забилось чаще, когда он ловким движением вынул апельсин у нее из ладони.

— Мне стирать нужно. А мама что скажет?

— Мы ненадолго.

— Но куда?

Ее рука скользнула в его руку, и Линде показалось, что ее собственная рука какая-то чужая: маленькая, свободная, пойманная сильной горячей ладонью Брудера.

Он побежал к краю утеса, Линда поспешила за ним, перевернув нечаянно корзину. Она боялась, как бы кто-нибудь их не увидел, как бы Валенсия не оказалась на пороге кухни и не заметила их стремительный бег своими припухшими от усталости глазами.

На берегу что-то испугало его, и он хотел показать это и Линде — не испугается ли и она тоже. Это чувство должно соединить их. Брудер уже представлял себе, как она тянется к нему, как оказывается в его руках, как руки его скользят по ее телу, как они сливаются в одно и как прилив тихо ласкает их ноги.

Они быстро неслись вниз по тропинке; из-под ног Брудера взлетала пыль и летели камни, он расставил руки для равновесия и хватался ими за стебли ледяной травы, с хрустом отрывая мясистые треугольные листья. Линда спешила за ним, чуть не падая, обрывая какие-то пурпурные цветы. Не останавливаясь, она скользила, но бежала все быстрее, всего на шаг позади Брудера. Когда он обернулся и крикнул: «Ты как там?» — она отозвалась: «Да я эту тропинку лучше, чем ты, знаю, вообще-то». Правда, так быстро по ней она никогда не бегала и где-то в самой глубине души страшно боялась, что потеряет равновесие, налетит на Брудера и оба они закувыркаются по каменистым скалам вниз, к берегу. От этой мысли ей вовсе не стало страшно, только сердце забилось сильнее, и она вдруг остро почувствовала, как пышет жаром все ее тело, как по лицу ручьями бежит пот. Кровь текла по жилам так быстро, что ей казалось — сейчас, вот сию минуту что-то меняется внутри и чувство, которое она испытывает к Брудеру, приходит на смену старым эмоциям. Брудер раскинул руки параллельно земле, держа их строго вдоль линии горизонта, и совершенно зачаровал Линду своим видом: небольшая выпуклость косточки там, где шея переходит в плечи, завитки волос по всей спине, обветренные, розово-белые, как открытки-валентинки, старый платок, торчавший из заднего кармана штанов, — Линда не раз видела, как на солдатский манер он подвязывает им волосы. Она была вся мокрая, у нее кружилась голова, она все-таки не удержалась, и земля ушла у нее из-под ног. Линда упала прямо на Брудера, он тоже повалился вперед, они тесно прижались, но были уже почти совсем у берега и поэтому упали прямо на песок, лицом друг к другу.

Глаза у нее были закрыты, сердце затихало. А у Брудера оно билось так, что она ощущала его своей грудью. Такое чувство ни разу не приходило к ней раньше, и Линда сказала себе, что никогда его не забудет, пусть даже и не понимает, что это. Чувство было и у Брудера, но он прекрасно понимал, что испытывает: он вскочил на ноги, поднял ее и сказал:

— Вставай. Она нас ждать не будет. — И добавил так тихо, что она еле расслышала: — Моя Линда.

— Что за «она»? — спросила Линда, торопясь за Брудером.

Падая, он расцарапал локоть, и на нем выступили бусинки крови. Он вытер их платком и протянул его Линде, чтобы показать пятна.

Она шла за Брудером и взяла платок в руки. Он заскорузнул от пота, перепачкался в крови и источал тот самый запах, который она никак не могла отстирать. Сильным броском Линда кинула его в сторону океана. На ветру небольшое белое полотно раскрылось. Брудер с Линдой долго стояли и смотрели, как оно то поднимается, то опускается, как ленивая чайка или как пеликан, перед тем как погрузит голову в воду; и тут, как это нередко бывает в узких заливах Тихого океана, ветер неожиданно стих, пропал сам собой, и белый платок, с пятнами крови Брудера, похожими на красные звезды, сложился и упал в воду.

— Мы куда? — спросила она.

— Увидишь, — бросил он, торопливо шагая вдоль кромки прибоя, пенистые гребни которого доставали до щиколоток. — В Соборную бухту Ты должна кое-что увидеть.

Он сказал, что им нужно спешить, и протянул Линде руку, но она не взяла ее, а побежала вперед, перескакивая через бревна и коряги, вынесенные волной на берег. Дитер рассказал ему о своей дочери еще вот что: «Она себя не знает. Она не знает, что о ней люди думают, да ей и наплевать на это. В этом она свободный человек. Но ведь и ты такой же!» Но Брудер-то как раз себя знал, и сейчас, спеша позади Линды, он почему-то вспомнил тех девушек, которые слали ему любовные записки, завернутые в платочки, обшитые бельгийским кружевом. Их было не то чтобы очень много — так, одна-две из беленых особнячков на Ориндж-Гроув-авеню; одна сбежала от гувернантки, кинулась в толпу на Колорадо-стрит, схватила Брудера за руку, ловко сунула ему в ладонь квадратик, пропитанный апельсиновым маслом, и загнула его пальцы над этим квадратиком. «Брудер, люби меня, как я тебя!» — зазывно гласило послание. Не успел он опомниться, как девица исчезла за дверями магазина одежды Додсворта, а на руке Брудера остался запах богатой наследницы, навязчивый, липкий аромат цитрусовых духов, и потом он долго мыл руки в фонтане-колокольчике в Центральном парке. Записку он выкинул, а платочек сжег в дровяной печи на городской ферме. Он совсем не знал, как зовут ту девушку, но был наслышан о богатых дочках, живших в Пасадене, и сразу понял, что она не сомневалась — вся округа должна знать, как ее зовут. Брудер знал, что где-то его ждет девушка, прислонившись щекой к кованой решетке балкона, даже ночью не остывавшей после дневной жары, но лишь посмеивался про себя, потому что был уверен — она его не дождется. Он готов был спать с собаками, перед тем как лечь в постель с такой женщиной; даже мальчишкой-подростком Брудер знал, что девушки в жемчужных ожерельях не про него. Он думал, что так оно и будет всю жизнь, а вот теперь бежал по берегу вслед за Линдой.