— Вы ходите ко мне уже почти год… — начал доктор Фримен. — Увы, прогресса мы почти не наблюдаем…

Он снова повторил, что, к его сожалению, она не обратилась за помощью сразу после того, как заметила первые признаки, когда у нее на бедре появился первый шанкр. Линди, как всегда, повторила, что ничего не знала об этом.

— Сначала это было похоже на комариные укусы, — сказала она.

Он упрекнул ее за небрежность, сказал, что она поступила как все «женщины, которые не обращают на это никакого внимания». Изможденное лицо мисс Бишоп дрожало, как будто она знала, что в таких вопросах доктору не хватает проницательности. Вторая опухоль образовалась месяца через два после первой, но весной двадцать пятого года Линди ее не заметила. У гроба Эдмунда ее бил озноб и она чувствовала себя разбитой, как при простуде; его зарыли под тюльпанным деревом, и с Линди были только Дитер, отец Пико, Маргарита и Черри Мосс, которая все время строчила в блокнот и не сводила глаз с Брудера — он стоял в стороне от могилы и ждал, когда за ним приедет помощник шерифа. Паломар плакал, теребя волосы Линди. А Уиллис передал, что он пришлет за ней машину. Ей было не до себя, призналась Линди доктору Фримену.

— Мне было некогда, — сказала она и добавила: — Да я ничего и не знала.

— У вас начинается то, что мы называем ранней третичной стадией, — сказал доктор Фримен. — И сейчас большая вероятность того, что болезнь перейдет из хронической… скажем так, в резко ухудшающуюся.

Он объяснил, что теперь спирохеты начнут поселяться или в сердечно-сосудистой, или в нервной системе.

— А может быть, и в той и в другой. Сифилис сердечно-сосудистой системы ухудшает состояние аорты и других тканей, окружающих сердце; затрагивает он и само сердце. Нейросифилис может поразить мозг, и это закончится… — Он приостановился, как будто опасаясь, что сказал уже слишком много. — Пожалуй, лучше всего назвать это изменением личности. Изменением самого человека. Вы можете остаться Линди Пур, но действовать будете, как кто-то другой. Иногда больной не узнает сам себя…

Он, наверное, заметил, как от лица Линди отлила кровь, потому что стал запинаться:

— Но у вас я ничего такого не замечаю, миссис Пур. Ничто не говорит о том, что ваша болезнь приняла такой оборот. Прекрасно видно, что вы осознаете, кто вы есть.

Кушетка была мягкой, и Линди почти утопала в ней. Она пододвинулась к краю и с большим трудом поднялась на ноги. Ее снова поразила неумолимая двойственность жизни: то, что рассказал ей доктор Фримен, было страшно, но вовсе не неожиданно. Все эти годы красный шанкр, на вид не плотнее и не страшнее обычного фурункула, и не пугал ее, и в то же время заставлял беспокоиться о будущем. Бывало, Линди с беспощадной ясностью видела настоящее и оставшиеся ей годы, как водитель одновременно видит и дорогу перед машиной, и всю длинную белую полосу шоссе.

— Почему же не заболел Уиллис?

— Простите, что вы сказали, миссис Пур?

— Мой муж… Почему же он не болеет?

— Ваш муж? Знаете, без осмотра я не могу ничего сказать. Вы точно знаете, что заразились от него?

Вопрос удивил ее: от кого же, если не от Уиллиса? Больше ведь никого не было. Она ответила доктору, что уверена — это он.

— Если это так, то болезнь останется скрытой еще много лет, — ответил Фримен. — Многие вообще никогда не заболевают, и в этом одна из загадок болезни. Вы и сами можете сказать, кого она выбирает. Кого, так сказать, выделяет… — Доктор Фримен провел Линди к кушетке, усадил ее на мягкие подушки. — Я уверен, вы поговорили об этом с капитаном Пуром.

Она не ответила, вспомнив, как однажды вечером она подошла к Уиллису со словами: «Мне нужно тебе кое-что рассказать». Он смотрел сквозь нее, мрачный от такого удара, уверенный в том, что он ни в чем не виноват. Он сказал ей, что ничего не знал об этом. «А ты уверена, что не заразилась раньше? От него, например?» Она ответила, что точно знает, когда спора попала ей в кровь, но Уиллис потребовал, чтобы она никому ни о чем не говорила. «Ты ведь никому не говорила об этом, никому, Линди? Иначе мы погибнем! Ты погибнешь, Линди!» Но кому можно было рассказать о таком?

— Я не хочу, чтобы ты снова заводила разговор об этом, — сказал тогда Уиллис. — Я хочу делать вид, что ты мне ничего не сказала. Я хочу делать вид, что спал, видел дурной сон, а вот теперь проснулся.

Он поспешил к мойке, где стал яростно тереть ладони проволочной щеткой. Линди уже давно знала, что вышла замуж за труса. Ожидать от него чего-то большего значило бы отрицать простую и страшную истину.

Доктор Фримен сел в кресло у стола и сказал:

— Знаете что, миссис Пур, если только вы не против, я хочу попробовать кое-что новое.

Мисс Бишоп подняла голову от бумаг, как будто и она впервые об этом услышала.

— Майо сообщает об успешном лечении малярии, и это весьма многообещающе при лихорадке. Я введу вам внутривенно пять-десять миллилитров зараженной малярией крови…

Фримен сказал, что ей будет то жарко, то холодно и в конце концов у нее начнутся судороги при лихорадке.

— Они будут идти циклами, каждые два-три дня. Я бы хотел, чтобы вы прошли десять-двенадцать таких циклов, а потом я начну давать вам хинин, чтобы снять приступы. Все вместе это займет чуть больше месяца.

Линди вжалась в кушетку. Ей и дальше предстояло выносить все одной. И не оттого, что это стыдно, а оттого, что выбора у нее не было — как много лет назад, когда ей хотелось, чтобы никто не догадался, что у нее идут месячные. Ей не было еще и тридцати лет, и инвалидом становиться совсем не хотелось. Она еще упорнее отказывалась признать, что была сделана ошибка и что ошибку сделала, возможно, именно она. После рождения Зиглинды она вернулась в свою комнату с кроватью под балдахином, и год или два после того Уиллис стучался поздно вечером в дверь, когда хотел ее. Он всегда вежливо осведомлялся, не против ли она. И поначалу она была вовсе не против — его руки отводили от нее одиночество, пробуждали желание. Но уже давно он даже не целовал ее, и, прикасаясь щекой к мягкому велюру, Линда очень надеялась, что он теперь не будет и пытаться. Иногда ей нравилось закрывать глаза и представлять себя в роще, молодой девушкой-рыбачкой, оказавшейся в саду, перед которой лежало светлое, незамутненное будущее; но теперь это было уже совсем не так. Кажется, это Лолли сказала ей на прошлой неделе, когда они были у Додсворта: «Ты стала такой же, как мы, Линди. Сейчас почти никто и не поверит, что ты родилась не в Пасадене!»

— Миссис Пур! — позвал ее доктор Фримен. — Миссис Пур!

Линди потрясла головой и вернулась обратно в август, в тихую приемную над аллеей.

— Я бы не хотел откладывать лечение, — сказал Фримен. — Начнем на следующей неделе.

Мисс Бишоп перелистала ежедневник и назвала время.

— Это подойдет, миссис Пур?

— Что?

— Вы сможете приехать на следующей неделе? Перед тем как мы начнем, вам нужно будет уладить все дела. Месяц вы будете не в лучшей форме. Вы сумеете, миссис Пур?

Голоса куда-то уплывали; в зеркале Линда увидела, что неправильно застегнула блузку. Она сделала все как нужно, только не узнавала отражения в зеркале; кто там был — она? На нее смотрела чужая женщина, с плоской сумочкой на запястье, с хорошо постриженными и тщательно уложенными волосами, с твердо сжатым, ничего не выражавшим ртом, и тут как будто чья-то спокойная рука легла на плечо Линди, провела ее через дверь приемной, потом на лестницу, в аллею, где от мусорных урн отражался яркий свет солнца, мимо пустых витрин магазина Эрвина; вокруг заклубились выхлопы от спешивших куда-то машин, и Линди пришла в себя только за рулем «золотого жука», на горячем сиденье, за приборной панелью, обжигавшей пальцы. В потоке горячего воздуха, перелившегося из июля в август, не остывавшего до сентября, лихорадка прямо обрушилась на Линди; она сидела, вся мокрая от пота, с полными слез глазами: только она включила зажигание, чтобы двинуть машину вперед и медленно, будто в тумане от переживаний и болезни, ехать домой, как, подняв глаза, увидела перед капотом человека.