Никогда прежде князь-архиепископ Меца не испытывал такой ярости. И никогда никого не ненавидел. Прежде ему вообще некого было ненавидеть. Жизнь молодого прелата протекала легко и приятно, без врагов и потрясений. Приняв в пятнадцать лет под свою руку Три Епископства, Лодвейк никогда не сталкивался с какими-либо мятежами или заговорами, и потому не мог даже предположить, что у Агнесы все может случиться иначе. А между тем благополучное правление Лодвейка не в последнюю очередь объяснялось тем, что старший брат заботливо приставил к нему мудрых советников, которые чуть ли не десять лет прикрывали спину молодого прелата, в зародыше подавляя любой мятеж или волнение аристократии Меца. И вот теперь, приняв из рук Карла полумертвую от усталости и потрясения племянницу, князь-архиепископ готов был собственноручно изничтожить всех заговорщиков, до основания срыть их замки и вырубить строевые леса, и все потому, что в своем легкомыслии не удосужился проявить ту же предусмотрительность, что некогда проявил покойный брат.

Рассказ племянницы о заговоре не оставил для Лодвейка каких-либо неясностей. Его подоплеку молодой прелат видел даже лучше Агнесы. Метлахи, Лосхаймы, Фёльклингены, Зарлуи никогда не были в чести у князей Релинген, но всегда навязчиво лезли на глаза, всегда чего-то хотели, чего-то клянчили. Покойный брат умел указать родичам их место и держать в отдалении от двора, и вот — поди ж ты! — именно из-за этого паршивые овцы выжили, когда оспа враз скосила чуть ли не весь правящий княжеский дом. Выжили и даже попытались возвыситься. Лодвейк помнил, как кузина Зарлуи целых восемь лет блюла свое вдовство, не иначе, надеясь подцепить князя. Впрочем, покойный брат обращал на нее не больше внимания, чем на столбы с колесами, украшавшие въезды в любой город. Лодвейк также не принимал притязания дальней родственницы всерьез, но сейчас не сомневался, что именно Зарлуи задумала и осуществила заговор, и поклялся достойно покарать стерву. Пока же молодой прелат постарался успокоить племянницу и отпустить ей грехи, включая невольный грех мужеубийства.

Беседа с Карлом заняла у князя-архиепископа и вовсе немного времени. Когда провинившийся телохранитель пал на колени и сообщил прелату, что готов принять любую кару за свое легкомыслие, Лодвейк скрестил руки на груди и сообщил, что Карл будет наказан и наказан сурово, однако сейчас должен ответить, каким образом вернуть ее высочеству столицу, не прибегая к излишнему кровопролитию. Верный баварец размышлял недолго:

— Заговорщики привели в Релинген наемников, но вряд ли они рассказали им о своих планах, — предположил Карл. — Скорей всего они нанимали их именем ее высочества…

— И значит, наемники будут выполнять приказы принцессы Релинген, — закончил за телохранителя Лодвейк и довольно кивнул. В этом кивке таилась угроза, и если бы заговорщики могли видеть лицо и в особенности глаза родича, они непременно закрыли бы все ворота города и замка и приготовились к осаде или, скорее всего, бежали бы под защиту императора, ибо в их положении надежды на наемников были непроходимой глупостью.

К своему величайшему несчастью заговорщики не подозревали о нависшей над их головами угрозе и не слишком торопились навещать новобрачных. По мнению баронессы Зарлуи Иоганн-Бурхард должен был проснуться не ранее полудня, а потом показать жене, кто ее хозяин. Ее милость с таким удовольствием рассказывала сообщникам, каким образом будет учить жену графский сын, что даже Лосхайм не выдержал: «За что вы так ее ненавидите?!», — в изумлении воскликнул заговорщик. Баронесса поджала губы. Восемь долгих лет дама примеряла княжеский венец и потому пришла в неистовство, сообразив, что правитель Релингена о ней и не думает. Даже скоропалительное замужество баронессы и смерть принца не утолили ненависти отвергнутой женщины к кузену и его дочери. Баронесса готова была поссорить австрийских и испанских Габсбургов, католиков и протестантов, натравить на Релинген соседей, перевернуть всю Европу, лишь бы отомстить Агнесе за то, что она «украла» власть у ее сыновей, ибо в безумной материнской любви Зарлуи не сомневалась, что без труда убедила бы принца усыновить всех ее отпрысков от двух браков и завещать княжество самому любимому из них — барону Фёльклингену. Конечно, та же любовь к сыну подсказывала баронессе самый простой и надежный способ завоевания княжества — женитьбу сына на Агнесе, но тут планам родственницы воспротивились другие заговорщики. В конце концов каждый из них мог найти неженатого сына или племянника или внука, так что ради восстановления согласия сообщникам пришлось обратиться к императору Максимилиану и признать дарованного импринца, дабы не допустить излишнего возвышения кого-либо из них.

Часы пробили полдень и баронесса Зарлуи предложила проведать молодых, чтобы засвидетельствовать брак. Но заговорщикам не суждено было увидеть Иоганна-Бурхарда живым. Им вообще не суждено было его увидеть. Не успел гул колокола растаять в воздухе, как за порогом комнаты, в которой совещались заговорщики, послышались шаги многих и многих людей и до отвращения знакомый голос отдал приказ наемникам и замковой страже взять изменников.

Мужчины успели схватиться за шпаги и вскоре пали мертвыми под ударами алебард — князь-архиепископ Меца не собирался церемониться с предателями. Баронесса Лосхайм бросилась на колени, умоляя о пощаде и монастыре. Старик Метлах схватился за сердце и тяжело привалился к стене — его губы посинели, в глазах метался ужас. Священник торопливо юркнул за портьеру и забился в угол в надежде, что занятые главными заговорщиками, стражники его не найдут. И только баронесса Зарлуи разразилась проклятиями и угрозами.

Встрепанная, с горящими как уголья глазами и пылающими щеками, в третий раз овдовевшая баронесса царапалась и кусалась, грозила наемникам своим гневом и эшафотом. Наконец, раздраженный сопротивлением, один из них с такой силой приложил заговорщицу головой о стену, что женщина обмякла.

Ошалевший от ужаса священник выскочил на винтовую лестницу и кубарем скатился вниз.

— Мертвяков вздернуть, этих, — Лодвейк кивнул на женщин и Метлаха, — в камеры, пол замыть, иначе ее высочество будет недовольна.

Вдова Лосхайма разрыдалась и попыталась обнять колени князя-архиепископа. Молодой прелат отстранился.

Когда Агнеса Релинген в черном испанском трауре въехала в столицу, зарубленные заговорщики украшали кто виселицы, кто ворота, а кто и стены княжеского замка Хаузен. Незадачливый Иоганн-Бурхард удостоился колеса. По притихшему городу шепотом передавали слухи один страшнее другого, рассказывали о покушении на жизнь принцессы, со страхом поглядывали на наемников и вздрагивали от каждого стука в дверь.

К вечеру в казематы замка Сирсбург переселились все четыре сына баронессы Зарлуи и племянник ее третьего мужа, единственный внук барона Метлаха, брат покойного Лосхайма и около двух десятков слуг заговорщиков, включая любвеобильную служанку. Как сурово объявил Лодвейк, преступников ждало правосудие принцессы Релинген, однако его преосвященство вовсе не собирался обременять племянницу тонкостями судопроизводства. Молодой прелат полагал, что Агнеса и так достаточно натерпелась. Пока же по его приказу на главной площади Релингена плотники сколачивали эшафот, а устрашенные расправой с родственниками изменники усиленно каялись в грехах. Только священник, счастливо избегший удара алебарды и ареста, весь день и всю ночь трясся от ужаса в какой-то кладовке замка, а наутро тихонько выскользнул наружу, твердо решив никогда не возвращаться в Релинген и даже сменить веру.

Десять смертных приговоров заговорщикам, не считая приговоров, вынесенных их слугам, установили в княжестве такую тишь да гладь, что даже ближайшие родственники казненных не осмелились надеть траур, боясь вызвать неудовольствие правительницы. И это при том, что баронесса Лосхайм и племянник покойного Зарлуи были помилованы и лишь на время отправлены в монастыри, соблазнившая Карла служанка просто выпорота и заточена в обители Кающихся грешниц, слуги — всего навсего повешены, дворяне — обезглавлены. Вряд ли подобные приговоры можно было счесть чрезмерно жестокими, но сам факт, что ее высочество, полжизни проведшая за пределами Релингена, начисто выкосила два благородных рода, не пощадив кровных родственников, и свершила правосудие со стремительностью и решительностью, редкой даже для правителей, находящихся в более зрелых годах, вызвал всеобщий ужас. Подданные Агнесы втихомолку поговаривали, будто вернулись времена Адальберона Сурового, без малого четыреста лет назад вершившего суд в том же самом замке Сирсбург, а соседи решили оставить княжество в покое, догадавшись, что им не удастся поживиться, воспользовавшись юностью и неопытностью принцессы.