«Так» — это чтобы твое тело возносили до небес, а потом бросали на землю, словно упавшую звезду, сияющую и утомленную.

Золотые стрелки разделили циферблат пополам. Скоро он уйдет.

Женевьева решила не спрашивать, сколько было времени, когда умерли его жена и ребенок. Она уже знала ответ.

— Правда? — прошептала она.

Внезапно ей стало страшно.

Он вздохнул, откинулся на подушку и заложил руки за голову. Женевьева смотрела на волосы у него под мышками, на великолепные мускулы и удивлялась, как она сумела так близко познать его, но от этого ей вовсе не было стыдно. Герцог молчал, лежа с открытыми глазами и глядя в потолок, на котором плясали отблески пламени.

Потом он перевернулся на бок и посмотрел на нее, чуть нахмурившись, словно перед ним стояла сложная математическая задача.

Ей так хотелось протянуть руку и нежно разгладить морщины вокруг его глаз. Она не знала, появились ли они от страданий, или потому что он, прищурившись, смотрел на солнце, или же это был неизбежный признак старения.

Она представила его с младенцем на руках.

Его боль пронзила ее словно ножом. Она хотела унять эту боль, извлечь ее наружу, как пулю. Но герцог давно привык к своей боли, она стала его неотъемлемой частью. Он мог терпеть ее и говорить о ней. Она сформировала его характер, и он принял ее. Он любил и потерял свою любовь, и это сделало его таким человеком, каким он был теперь.

Но Женевьева ничего этого прежде не испытывала. Ей хотелось плакать по нему, потому что ей было искренне жаль, что он пережил эту боль, и еще она была очень сердита, хотя и не знала отчего. Жизнь так несправедлива. Она отнимает жен и детей, заставляет молодых людей делать предложение нелюбимым женщинам.

Одна морщина за его жену, одна — за ребенка, и одна…

Простое упрямство.

Ей нравились морщинки возле его рта, когда он улыбался.

Она никогда не скажет ему этого. По крайней мере в ближайшее время. Но ей казалось, он ошибается насчет любви. Очень сильно ошибается. Решив жениться наледи Абигейл, он защищал себя от боли, потому что на самом деле не любил ее. И, занимаясь любовью с женщиной, которую желал, но не любил, он делал то же самое.

Они оба забылись на время. Порой страсть может быть полезной.

Если Гарри все же сделает предложение Миллисент, станет ли она такой, как герцог? Будет ли избегать любви, чтобы не было больно?

— Нет, — наконец тихо сказал он. — Так бывает не всегда.

На его лице не было и тени улыбки.

— Это правда?

Чуть заметная улыбка тронула его губы.

— Правда.

Женевьева легла на спину и закинула руки за голову.

— Хмм…

— Вот уж точно.

— А это хорошо?

— Ты можешь представить что-нибудь более прекрасное?

Совсем непростой вопрос. Женевьева принялась размышлять над ним, но не ответила. Она была сонной и задумчивой.

— Поверь мне: такого никогда не было, — услышала она сквозь сон.

Она проснулась перед рассветом в остывшей комнате под одеялом, и герцога рядом уже не было.

Возвращаясь в свою спальню, Монкрифф остановился перед комнатой Йена. Он не сумел удержаться и с силой ударил в дверь кулаком.

Раздался ужасный стук и грохот, словно Йен свалился с кровати.

Однако он не успел даже взяться за ручку своей двери, как Алекс уже был у себя.

Запершись в своей комнате, он посмотрел на постель и понял, что не может лечь.

Наверное, его утомили события этой ночи. Он должен был бы уснуть мертвым сном, как только его голова коснется подушки. Но герцог был очень взволнован, обеспокоен и напуган. Ему хотелось выкурить сигару, спрятаться за успокаивающим облачком дыма и подумать. Он не знал, куда деть руки.

Поэтому он опять вернулся в библиотеку, налил себе выпить и закурил сигару.

Когда она наконец разгорелась, он расположился на диване, попытался разобраться в обуревавших его чувствах и вынужден был кое в чем себе признаться. Самым сильным чувством был страх.

Ему было страшно. Опять.

Он сделал глубокий вдох, выдохнул, но это не помогла.

Он не боялся почти ничего, как уже говорил Женевьеве. Мужчины, знающие, как обращаться с оружием и женщинами, не могут бояться. Он был богат, уверен в себе и обладал властью. Он потерял самое дорогое в жизни и пережил эту потерю, превратившись в своего рода часового, неумолимо охраняющего свой маленький мирок до наступления полуночи, рокового часа. И так каждую ночь.

По-прежнему он не мог поверить, что рассказал Женевьеве про Джайлза и свою жену. Это была его тайна и в то же время не совсем тайна. Правда, предаваясь любви, можно в порыве чувств сказать лишнее. Но он не жалел, что открылся ей.

А тут произошло то, чего он боялся. Он понял, что ему хотелось разговаривать с ней каждый день и заниматься с ней любовью каждую ночь. Ему хотелось узнать каждый изгиб ее тела, каждую впадинку, пятнышко, каждый шрам. Никогда прежде он не знал такого невыносимого голода по женскому телу, и это потрясло его. Герцог был слишком умен и понял, что его чувства намного глубже! Ее испепеляющая страсть, не уступающая его собственной, была лишь поверхностным отражением се натуры.

Он хотел знать все ее мысли и поведать ей свои. Если бы ему было позволено защищать и лелеять ее до конца дней, он больше ничего бы не просил у жизни.

И все же он понятия не имел, что чувствует она. Женевьева все еще пыталась понять сущность любви. Она была уверена, что ее счастье рядом с Гарри. А это было почти одно и то же.

Какая горькая ирония!

Он выпустил колечко дыма, прикрыл глаза и вспомнил: «Это было прекрасно».

Он хмыкнул. Внезапно ему захотелось владеть всеми языками мира, чтобы лучше понять, что он чувствует и кто такая Женевьева. Он снова вспоминал, как она трепетала в его объятиях, ее горячее тело, он казался себе таким неопытным счастливчиком и понял, что «прекрасно» — вполне подходящее слово.

Как это могло случиться? Он проиграл свою же игру. Он был достаточно честен, чтобы это признать. Мужчины действительно так глупы.

Как это произошло?

«Любовь, как и оспа: она тем опаснее, чем позднее приходит».

Так сказал лорд Джордж Байрон, и только в самый ужасный день, в самый важный день герцог мог оценить мудрость слов этого глупца. Теперь он понимал. Прежде он был слишком молод: он полюбил и женился по любви. Сейчас же он понимал, почему кто-то мог написать «Она идет во всей красе. Светла, как ночь ее страны…» и тому подобное. Поэзия была защитой от сильных чувств. Она превращала их во вполне сносную мелодию, позволяла немного притерпеться к ним.

Герцог узнал потерю, которая в один миг обращает Человека в ничто, словно он срывается с небес. Он слышал внизу вой бездны.

И теперь ему было страшно.

Впереди маячила очередная потеря.

Однако это не означало, что он был робким и малодушным.

Герцог вернулся в свою комнату, но не лег. Он знал, как поступить. А накануне такого события все не в силах заснуть.

Сегодня все собирались пойти погулять к развалинам и сделать несколько зарисовок. С утра светило солнце, по голубому небу плыли пушистые облака, однако дамы потуже затянули шали, а сильный ветер развевал полы пальто, один раз даже сорвал с головы Гарри шляпу. Около мили ему пришлось бежать за ней под общий хохот.

— Стреляй, Гарри! Она хочет убежать! — кричала Миллисент.

Женевьева заметила, как все возбуждены. Кроме, пожалуй, Миллисент, которая как ни в чем не бывало неспешно зашагала рядом с Гарри, как только он поймал свою шляпу. Ей не терпелось начать рисовать птиц, потому что теперь она обратила свой взор на темную сторону природы.

Герцогу удалось незаметно отделить Женевьеву от остальных. Он, как всегда, шел быстрым шагом, как будто в его жизни не было ничего важнее, чем поскорее добраться до развалин. Она подозревала, что на, самом деле они ему глубоко безразличны.

Длинные ноги легко несли его вперед, а Женевьева вспоминала прошлую ночь, как они лежали, обнявшись, как он все глубже проникал в нее…