— В каком смысле?

— Она слишком сближалась с заключенными: не докладывала, когда они нарушали правила, вмешивалась в их домашнюю жизнь.

— Вы говорите о Сэч и Уолтерс?

— Сэч могла запросто обвести Бэннерман вокруг пальца: эта сука и в лучшие-то времена вертела всеми как хотела, потому и влипла. Наняла других делать за нее грязную работу и думала, что выйдет сухой из воды. Подлизалась к нашему капеллану и к тюремному доктору, а уж Бэннерман вообще перед ней ходила на задних лапках. Поверите ли, до самой последней минуты — пока мы не повели ее к эшафоту — Сэч думала, что ей удастся отвертеться. Но там уж этой дамочке стало не до улыбок.

Пенроуз впервые увидел, что отношение Стьюк к своей службе выходило далеко за рамки дисциплины и долга, и ему стало не по себе. Теперь, когда понял, с чем пришлось столкнуться Мэри Сайз, инспектор почувствовал к ней еще большее уважение.

— Я слышал, мисс Бэннерман трудно было перенести эту казнь.

— Она, инспектор, не понимала того, что понимали мы. Бэннерман была вроде тех, кто требовал отмены смертной казни, а сам не хотел марать руки и разговаривать с настоящими преступниками. Она не понимала, что есть такие мерзкие преступления, на которые только один ответ.

Стьюк полагала, что он, как полицейский, должен быть с ней заодно, и инспектор не стал ее разубеждать. Пенроуз старался не думать о том, нравственно или нет лишать человека жизни во имя справедливости, иначе просто не смог бы заниматься своим делом. Но была и иная причина, по которой Пенроуз подвергал сомнению разумность смертной казни: когда подсудимому грозило повешение, свидетели не склонны были давать показания, а присяжные заседатели — выносить обвинительный вердикт. А это означало, что преступники существенно реже, чем следовало, признавались виновными. В глубине души Арчи считал, что и для семей пострадавших, и для соблюдения справедливости необходимо найти иное, лучшее, решение, нежели узаконенное убийство, но спорить о правомерности смертной казни с Этель Стьюк было совершенно ни к чему.

— А Марджори спрашивала вас что-нибудь о Сэч и Уолтерс?

— Нет. Я, может, и упомянула их имена между делом, но она точно ничего про этих двоих не расспрашивала.

— Что же ее все-таки интересовало?

— Отношения Бэннерман с Элеонор Вейл. Об этом я вам и говорю — она со всеми преступницами миндальничала, а потом удивлялась, что они ей пакостили.

Пенроуз вспомнил, что имя Вейл встречалось в книге Джозефины.

— Элеонор Вейл тоже была замешана в убийстве младенцев, но ее не приговорили к смерти.

— Верно.

— Что вы имеете в виду под их отношениями?

— Это началось сразу после казни Сэч и Уолтерс. Она вызвала смуту в тюрьме, и некоторые ополчились против Вейл — стали над ней издеваться, говорить ей, что и ее место на виселице. Некоторые считали, что Вейл хуже Уолтерс — уж лучше бы она их сразу умертвляла, а не оставляла умирать. Тогда большинство женщин в «Холлоуэе» были пьяницы и проститутки, стоявшие друг за друга горой и не терпевшие тех, кто обманывал таких, как они. Так вот, эти женщины сговорились довести Вейл до того, чтобы она сама посчитала, что уж лучше ей повеситься. И постарались они на славу. Как-то вечером она, не в силах больше выносить издевательства, начала все крушить у себя в камере. В тот момент Бэннерман была одной из дежурных, но у надзирательниц нет ключей от камер — они хранятся у начальницы.

«Да, случись у кого из заключенных что-нибудь серьезное, — подумал Пенроуз, — им не позавидуешь». Но перебивать Стьюк он не стал.

— К тому времени как надзирательницы подоспели, Вейл уже успела доской от нар разбить окно. Бэннерман первая ворвалась в камеру, чтобы ее успокоить, а Вейл стеклом порезала надзирательницу отсюда досюда. — Стьюк рубанула рукой от левого плеча через всю грудь. — Еще бы пару дюймов выше, и перерезала бы горло. Но и так Бэннерман чуть не умерла от кровотечения.

Пенроуз посмотрел на Стьюк с сомнением:

— Но этого в личном деле Селии Бэннерман нет.

Его наивное замечание вызвало у Стьюк усмешку:

— В личных делах что хотят, то и пишут. Таких вещей в них обычно нет — наше министерство подобные истории не одобряет.

— Так из-за этого Селия Бэннерман ушла со службы?

— Частично да, но не забывайте, о ком идет речь. Большинство из нас за такое возненавидели бы эту женщину, а Бэннерман ее неприязнь приняла как личный вызов. Забыла, что сила служителя тюрьмы не в разумности, а во власти, и принялась относиться к ней с удвоенной добротой. Она была верующей женщиной — воспитывалась в монастыре, кажется, и уж не знаю, о чем Бэннерман думала, но только она эту Вейл простила. И принялась ее на свой лад перевоспитывать — заботилась о ней в тюрьме, а когда та вышла на волю, даже взяла ее к себе. Думаю, и из-за этого тоже ей пришлось уйти — служителям тюрьмы не положено якшаться с бывшими заключенными.

Пенроуз никак не мог понять, каким образом подобный рассказ мог удовлетворить любопытство Марджори: наивность и доброту вряд ли можно считать преступлениями, которые следует скрывать, и за вот эту историю уж если кому и должно быть стыдно, так уж точно не Селии Бэннерман. А вдруг у нее был роман с губительницей младенцев? Такое в кругах, где Бэннерман вращается, разумеется, лучше не афишировать.

— Они были любовницами?

Этель Стьюк воззрилась на инспектора с таким негодованием, словно он намеренно пытался ее оскорбить.

— Конечно, нет. Бывало, такие идеи приходили заключенным в голову, но они оттуда тут же выбивались. И служительница тюрьмы ни за что в подобное дело не впутается, даже Бэннерман. Правда, ее забота о Вейл ей потом аукнулась — та прилипла к Бэннерман как смола, а когда она замахнулась на работку поприличнее, дружба с заключенной бывшей надзирательнице стала серьезно мешать.

— А с кем еще у мисс Бэннерман были близкие отношения? Может, с кем-то из надзирательниц или с кем-то за пределами тюрьмы?

— Ни с кем. Тот, кто пришел на такую службу, о личной жизни должен забыть. Некоторым поначалу это оказалось в тягость, но не ей. Для Бэннерман в тюрьме была вся ее жизнь. Эту женщину волновала только служба.

— А что случилось с Элеонор Вейл?

— Как только Бэннерман получила новую работу на севере, она от Вейл тут же отделалась. Так уж получилось, что я пересняла у нее дом в «Холлоуэе», но сказала, что Вейл у меня жить не будет — пусть уходит куда хочет. Тогда Бэннерман дала мне записку со своим новым адресом, пожелала мне удачи, а про Вейл ни словечка, и я никогда про нее больше не слышала. Не знаю, куда она делась. Я раз, другой написала Селии в Лидс, но она даже не позаботилась мне ответить. А потом смотрю: про нее уже пишут в газетах, и она стала такая важная — ну прямо королевская особа.

— А у вас, случайно, не сохранился тот адрес в Лидсе? И адрес в Лондоне, где вы поселились после Бэннерман?

— Где-нибудь, наверно, есть.

Стьюк заковыляла в соседнюю комнату, где, как догадывался Пенроуз, она теперь спала, — лестницу на второй этаж ей уже вряд ли было одолеть. Вернулась с альбомом, набитым фотографиями и вырезками из газет. Он пригляделся и обнаружил, что там сплошные репортажи о крупных судебных процессах. Было нечто сюрреалистичное в том, что из альбома, в котором люди обычно хранят памятные фотографии, на него смотрели лица преступников.

— Вот он. — Стьюк протянула ему листок бумаги.

— Можно мне это подержать у себя?

Она удивилась, но кивнула.

— А вы показывали этот адрес Марджори Бейкер?

— Нет, после того как я ей рассказала, что случилось в тюрьме, ее больше ничего не интересовало.

— А она показала вам фотографию в журнале?

Женщина покачала головой.

— Что ж, мисс Стьюк, спасибо вам за помощь. Извините, что занял у вас столько времени. — Тут Пенроуз заметил в ее взгляде сожаление. Стьюк явно недоставало компании, особенно если речь заводилась о прошлом, и это должно было сыграть на руку Джозефине: по крайней мере он может попробовать проторить для нее дорожку. — Моя приятельница пишет роман, основанный на деле Сэч и Уолтерс. Не будете ли вы так добры помочь ей в изысканиях?