Как ни парадоксально, но именно люди, с которыми она познакомилась в тюрьме, вернули ей веру в идеалы избранной ранее профессии — сестры милосердия. Покинув «Холлоуэй», Селия была полна решимости внести в сестринский труд благотворные перемены. После двух административных постов в больницах северных районов ей предложили престижную должность в Энсти, и она с радостью согласилась преподавать будущим медсестрам и учителям. А потом началась война, и новое поколение женщин-идеалисток посвятило себя уходу за больными и ранеными, однако в конечном счете эта самоотверженная работа их не только эмоционально истощила, но и оставила почти без всяких средств к существованию.
По просьбе леди Каудрей Селия оставила тихую заводь Энсти — в любом случае уже запятнанную смертью Элизабет Сэч — и отдала все силы движению, сражавшемуся за реформы, в которых главным, по ее мнению, было женское образование. Она приняла деятельное участие в самых важных начинаниях: открытии курсов для медсестер, сборах средств для государственного здравоохранения и акушерства, в создании библиотеки для медсестер и ассоциации медсестер-студенток, — но ничто не принесло ей такого удовлетворения, как работа в «Клубе Каудрей». Профессия медсестры наконец перестала быть изолированной, она теперь конкурировала с другими профессиями, где с каждым днем женщины добивались признания и новых свобод. Смерть леди Каудрей, разумеется, была тяжким ударом, однако те, кто работал вместе с основательницей клуба, исполнились еще большей решимости продолжать начатое ею дело. И что бы ни говорила Мириам Шарп, они слишком далеко продвинулись, чтобы позволить тем, кто не желает расставаться с прошлым, обратить в пыль все, чего Селии с ее единомышленницами удалось достичь.
Мисс Бэннерман продолжала спускаться по ступеням, с удовольствием отметив деловитую суету в вестибюле и комнате отдыха. Субботний ленч пользовался популярностью, и женщины — кто в рабочей форме, кто в будничной одежде — перед походом в город за покупками болтал и друг с другом в ожидании свободного столика в столовой. Селия узнала среди них несколько завсегдатаев и на пути в свой кабинет остановилась поговорить с ними.
— Бэннерман!
Селия вздрогнула и обернулась на этот возглас.
— Господи помилуй! Эту женщину я и искала. — Было всего половина второго, а Джеральдин Эшби, похоже, провела в баре уже не один час. Она стояла в дверях, и лицо ее пылало от гнева. — Я считаю, что вы мне должны кое-что объяснить. Во-первых, почему вы позволили девушке, оставленной на ваше попечение, болтаться на веревке у вас в физкультурном зале.
В вестибюле мгновенно воцарилась тревожная тишина. Селии показалось, будто ее с размаху швырнули в воду. Она покраснела от возмущения, но когда заговорила, голос ее был бесстрастным.
— Если вы, Джеральдин, хотите мне что-то сказать, лучше это сделать один на один и когда вы немного протрезвеете.
— Конечно, один на один. Я уверена: то, что вы замешаны в смерти молоденькой девушки, не очень-то лестно для вашей профессиональной гордости и вашего честолюбия.
— Смерть Элизабет Прайс — трагедия, но я никак не могла ее предотвратить.
— Выходит, во всем виновата она одна? Мерзость какая! Вы говорите о Лиззи так, точно до ее смерти не имели к ней никакого отношения, но не будем забывать, кто задал тон всей ее жизни. Вы ввергли ее в существование, основанное на сплошной лжи, а потом оторвали от единственной истинной ценности. Если кто и обернул веревочку вокруг ее шеи, так это вы.
— Ее мать ни за что не хотела, чтобы Лиззи знала, кто она такая, и если под…
— Ее мать потеряла право что-либо диктовать Лиззи, когда убила чужого младенца и ее поймали.
— И если под единственной истинной ценностью вы подразумеваете вашу дружбу… то подобной дружбы ей не нужно было. В шестнадцать лет слишком рано попадать под такое влияние… Мы все так считали, особенно ваши родители.
— А они-то тут, черт подери, при чем?! И все вы, остальные?! Я любила ее.
— Возможно, вы так и считали, но, думаю, мне не надо вам объяснять, что всего этого и быть не должно было. Мы же заботились о Лиззи и действовали в ее интересах.
— Так где же вы были, когда она действительно в вас нуждалась? Когда Лиззи узнала правду и нуждалась в помощи того, кто знал о ее прошлом и мог ей что-то объяснить?
— Вы правы, — решилась на признание Селия. — Я должна была принять в ней большее участие, но не я одна во всем виновата. По крайней мере виновен и тот, кто ей об этом рассказал.
— А вы думаете, я себя не виню?! Я проклинаю себя за это письмо каждый божий день, но у нее было право знать, кто она такая.
— Так это вы ей рассказали? — Селия едва могла поверить тому, что услышала, и после всех этих мучительных лет она почувствовала безмерное облегчение. — Тогда вы и виноваты в ее смерти, — подойдя к Джеральдин и ни на минуту не задумываясь, выпалила она. — Может, теперь вы наконец понимаете, чего стоила предложенная вами любовь?
Не успела Селия сообразить, что произошло, как щеку ее точно обожгло. Кто-то кинулся к Джеральдин предотвратить новый удар, но тут в комнате раздался чей-то повелительный окрик — властное требование, чтобы все успокоились; в этом окрике Селия узнала голос полицейского, приходившего в клуб накануне.
— С вами все в порядке? — спросил сержант, подходя к ней. — Селия кивнула, все еще не в силах заговорить, и он представил ей пришедшего вместе с ним человека: — Следователь инспектор Пенроуз.
— Я вас, инспектор, не ждала, — вырвалось у растерянной Селии, и она тут же поняла, какую сморозила глупость. — Мне казалось, мы с сержантом вчера уже обо всем поговорили.
— Боюсь, что мы здесь совсем по другому поводу, — сказал Пенроуз, уводя Селию в сторону от толпы, и она заметила, что голос его, несмотря на напряженность ситуации, звучит спокойно и приятно. — Мне надо задать вам несколько вопросов, связанных с убийством Марджори Бейкер.
— Марджори Бейкер? Работницы Мотли?
— Именно. Ее тело нашли сегодня утром в студии на Маринс-лейн. Здесь есть уединенное место, где мы могли бы поговорить?
Пенроуз последовал за Селией Бэннерман вверх по лестнице, а потом вслед за ней пересек широкую площадку перед мезонином, где, судя по всему, располагались одни лишь офисы. После грандиозного вестибюля и общественной части здания казалось, что комната Селии благодаря своей монашеской простоте принадлежит какому-то совершенно иному строению. Дубовая мебель, хотя дорогая и со вкусом подобранная, была сведена к минимуму — письменный стол, два стула и по крохотному буфету в каждом из двух альковов. Насколько Пенроузу удалось рассмотреть, в комнате украшением служили только три подобранные одна к одной и выставленные на каминной полке китайские вазы, и инспектор подумал: аскетизм этой комнаты во вкусе хозяйки или следствие свойственной медсестрам бережливости? Но ее письменный стол — который обычно отражает привычки и пристрастия хозяев — свидетельствовал скорее о первом: на нем не было ни фотографий, ни безделушек, ни книг. Все лежавшие здесь предметы явно принадлежали клубу, ни один из них — самой Селии.
Пенроуз сел на предложенный ему стул и принялся ждать, пока женщина, вынув из сумочки пудреницу, рассмотрит красноватую отметину на своей щеке. Как он догадывался, Селия сейчас озабочена не столько физическим ущербом, сколько позором публичного оскорбления.
— Если бы мне уже не было стыдно за то, что произошло там, внизу, мне бы стало стыдно теперь, — захлопнув пудреницу и бросив ее на стол, произнесла она. — Но наши перепалки, хотя они и вызваны давними трагедиями, должны казаться вам жалкими в сравнении с тем, из-за чего вы сюда пришли.
— А можно вас спросить, из-за чего была именно эта перепалка?
— Из-за ошибки, совершенной мною двадцать лет назад. Как странно, что настигла она меня именно в эту минуту.
— В каком смысле странно?
— В том смысле, что она, инспектор, возможно, имеет отношение к цели вашего сегодняшнего визита, хотя я и не понимаю, почему смерть Марджори Бейкер привела вас в «Клуб Каудрей».
