«А ведь он меня ненавидит», — пришло в голову Розенштаму.

— Горсточка безответственных людей, которые совсем не любят нашу страну, — вырвалось у Выкоукала. И Розенштам понимает: евреи. — Ничего удивительного, если Гитлер раздражен.

— Из вас никто не был в Праге, когда там вспыхнули антинемецкие беспорядки? — спросил Хозяин.

Когда? Какие беспорядки? Улечане переглянулись. Ничего ведь не было. Они, конечно, знали бы о беспорядках. И если бы даже в газетах о них не писали, так сотни людей ежедневно ездят в Прагу из Ул, — они-то молчать не стали бы. Это утка. В Чехословакии, пока Хозяин путешествовал, все было спокойно.

— Мы прочли об этом в итальянских газетах, — припомнил Кашпар, — примерно в середине апреля.

— Великогерманская пропаганда, — бросил молодой Выкоукал.

— Теперь вы видите, как позорят нас эти болтуны, — горячился Хозяин. — Я говорил с уполномоченным «И. Г. Фарбениндустри» в Милане. Он сказал, что ему следовало бы съездить в Прагу, но что он не решается. Будто бы на пражских улицах нельзя заговорить по-немецки без того, чтобы не получить затрещину. Мы несем из-за этих небылиц огромные убытки.

— И все же мы всегда находим общий язык в Союзе крупных предпринимателей, — веско сказал директор Выкоукал. — Эти немцы в личных отношениях очень порядочные люди, как, например, Фрауенберг, Мадер, Линдт. Кризис их задел так же, как и нас.

— Нет, они всегда были мне противны, — вмешался Хозяин. — Я еще помню, как в Вене, когда я был бедным странствующим подмастерьем, на всех углах были наклеены оскорбительные для нас надписи. Они делали из чехов дураков. Впрочем, это сейчас не важно, мы все на одном корабле, и волей-неволей с ними надо ладить.

— Во что бы то ни стало, — с готовностью подтвердил старый Выкоукал.

Розенштам поднял голову.

— А если они не захотят? — бросил он с вызовом.

— Ну, мы проявим к ним искреннюю благожелательность, — резко ответил директор Выкоукал. — Для этого, разумеется, нам не нужны злорадные скептики, которым доставляет особое удовольствие все портить. — И он посмотрел на Розенштама. — Сегодня, отбросив предрассудки, мы должны вести разумную позитивную политику. Нам следовало вести ее уже давно. Соседа себе искать, соседа, как подсказывает здравый смысл. Ах, эта наша несчастная внешняя политика! Принципиально заключать пакты с теми государствами, которые не граничат с нами непосредственно. Франция и Англия далеко, а теперь эта самоубийственная идея насчет России! Упаси нас боже от помощи большевиков! Что бы тут началось!

Хозяйка дома побледнела.

— Что бы они тут натворили! — с тоской в голосе воскликнул Карел Выкоукал, как человек, который, очевидно, не в первый раз слышит эти разговоры.

Но старый Выкоукал разошелся.

— Если бы я выбирал из двух зол меньшее, — он решительно посмотрел на сидящих за столом, — то мне был бы милее Гитлер.

— Мне тоже, — сказала хозяйка дома.

Розенштам взглянул на нее с удивлением. Директор Выкоукал перехватил этот взгляд.

— Чего нам его бояться? — добавил он вызывающе.

«А ты, еврей, боишься», — подумал о себе Розенштам. И действительно он боится. Он чувствует егоу себя за спиной. Далеко ли австрийская граница от наших Ул? Розенштама преследует картина, которую он видел в марте, когда в ветер и слякоть возвращался из Драхова от пациента, заболевшего острым аппендицитом: молчаливая армия людей украдкой, ночью, при искусственном освещении, бесшумно возводила военные укрепления. Врач становился все более одиноким среди старых друзей из улецкого штаба. Это началось с того самого вечера, когда венское радио вместо симфонии Малера передало песню «Хорст Бессель». Что я им сделал? Ведь они всегда знали, что я еврей, и прежде не придавали этому значения. Но, может быть, сегодняшняя мнительность — всего-навсего припадок ипохондрии? Может быть, все это ему только показалось?

— Ни Гитлера, ни большевиков! — горячо воскликнул Хозяин. — Мы здесь сумеем сами навести порядок. Не понимаю, господа, отчего вы все так раскисли?

— Потому что вас так долго не было дома, Хозяин, — юлил перед ним биограф.

Казмар сидел со своими гостями перед огромным окном во всю стену. В окно заглядывали неровные уступы предгорья, тот край, где не родится хлеб и берут свое начало реки. Вилла стояла на пригорке у леса, и Хозяин видел кирпичный завод и лесопилку, вагонетки канатной дороги, повисшие в воздухе, кучки красных кубиков среди кудрявых деревьев, вдали белела усадьба образцово-показательной фермы. Куда ни взглянешь — парки, железнодорожный путь, новый вокзал, — все принадлежало ему до самого гребня леса, где, как пасть с выбитыми зубами, зияла каменоломня. На месте крохотной ткацкой, с которой Казмар начинал дело, стоит торговая академия, и река Улечка — сколько бед она натворила своими весенними паводками! — давно усмирена. Улечанам уже нет надобности уходить в Австрию на копку свеклы или запрягать клячу в тележку и ездить с мутовками по ярмаркам. Они больше не записываются у заморских агентов и не эмигрируют в трюме за океан. Им хорошо живется и дома — Хозяин всех прокормит. В годы Кризиса у нас, в Улах, мой милый, было несколько получше, чем в Америке, где безработные торговали яблоками перед нью-йоркской биржей. И какие бы козни ни строили нам немцы, мы, в Улах, все опять одолеем! Несомненной беззаботностью дышал край, где Казмар родился, вырос, пробил себе дорогу, край, который он любил и который он преобразил своей счастливой идеей и настойчивой волей. Свою связь с Улами он особенно сильно ощущал каждый раз, когда возвращался домой из своих путешествий. Казмар не ломал себе головы над карлсбадскими требованиями [106]Генлейна, как те, кто оставался в удушливой атмосфере республики. Он проветрился в полетах над облаками и переполнен всевозможными планами.

— Посмотрите, господа, что тут у меня есть для вас, — сказал он за черным кофе. Он вынул свой знаменитый блокнот и провел рукой по упруго шелестящим краям, как картежник по колоде карт. — Калькуляция автострады. Я ошалел от нее в Риме. Мы построим магистраль от Хеб до Большого Бочкова. Года через два она будет готова, если за дело возьмемся мы, а не эти копуши из Праги. Одновременно мы создадим акционерную компанию, получим ссуду, а проценты выплатит государство. Пойдемте обсудим это сейчас же, — поднял Казмар гостей, надел пасторские очки и повел штаб в свой рабочий кабинет.

— Не угодно ли! Вот он всегда так, — пожаловалась хозяйка дома врачу и биографу, когда они с ней попрощались. — Не заглянет и домой, опять за работу.

Но муж возвращается к пани Казмаровой вечером, они рано ложатся, и жена, после стольких недель беспокойства, засыпает в его объятиях, очень усталая. Теперь, слава богу, он принадлежит ей. С ним решительно ничего не случилось. Он рядом, и даже большевики не могут ее обидеть, пока с ней Казмар. С ним она чувствует себя в полной безопасности.

На ночном столике со стороны Казмара стоял телефон, к которому ничего не стоило протянуть руку. Нерв телефонного провода и ночью связывает Хозяина с цехами. Пани Казмарова ненавидела маленький черный аппарат, как надоедливого человека. Иногда она тайком от мужа выключала телефон, сделала так и сегодня. Хоть на одну ночь пусть его оставят в покое! Она потушила свет, и они заснули. Среди ночи ей показалось, что за оградой скрипят чьи-то шаги и что кто-то открывает калитку. «Вероятно, это подвыпивший шофер пришел из пивной», — подумала она недовольно и опять погрузилась в сон, убаюканная мелким горным дождем.

Шофер Казмара должен был подать машину в шесть часов утра. Но в туманном горном утре об автомобиле ни слуху ни духу. Все неподвижно. Казмар ругается последними словами. Сам он был очень точен, и ничто так не сердило его, как опоздание.

Тут в холл вбежала заплаканная жена шофера.

— Он призван! — кричала она. — Мобилизация! Милостивый пан, разве вы не знаете? В полночь старый Лаймр принес ему повестку, и он тотчас же собрал свой ранец.Война будет, война! — И снова заплакала.