Но все равно Ондржей уже почти взрослый парень, голос у него ломается, он ходит за деда отпирать парадную дверь, а в электрическом фонарике, подаренном Станей, уже переменил не одну батарейку. Станислав много бы дал за то, чтобы быть на месте Ондржея — поздно ложиться спать и охранять дом. Он восхищается приятелем, и тот позволяет ему это. Ведь он еще ребенок, этот бедняга Станислав.

Иногда к нему и Станиславу подсаживалась Нелла Гамзова. Она входила легкой походкой, появлялась, словно изображение на экране, и Ондржей сразу терял свою непринужденность. Ему казалось, что нос у него в саже, что говорит он несвязно, что руки и ноги у него нескладные. Однажды Ондржей уронил ложку и не заметил этого. Нелла, опередив Станислава, бесшумно наклонилась и подняла ее. Ондржей очень испугался, увидев женщину у своих ног, ее нежную согнутую шею. Он вскочил перепуганный и подавленный. Станислав удивился — в чем дело? В душе Ондржей был зол на Неллу.

В другой раз черт его дернул завить себе чуб щипцами сестры и в таком виде прийти к Станиславу. Еленка высмеяла его в присутствии Неллы. Ондржей был готов покончить с собой. Месяц он не показывался в квартире Гамзы, пока Станиславу не удалось уговорить его.

Был день святого Микулаша, сухой морозец стоял в Праге, приближалось полнолуние. На улицах, залитых алым отблеском вечерней зари, толпились женщины. Витрины магазинов сверкали, как преисподняя и как дом радости. Разносчики спешили доставить закутанные от мороза цветы.

Дамский парикмахерский салон «Риц» находится в нижнем этаже отеля того же названия, расположенного на углу одной из улиц, выходящих на Вацлавскую площадь. Звуки музыки из кафе доносятся в парикмахерскую и приводят в мечтательное настроение девушек-парикмахерш. В холле отеля «Рид» можно видеть солидных иностранцев, приехавших по торговым делам, семьи дипломатов, для которых еще не приготовлена квартира, и даже международных аферистов. По наклонному асфальтированному проезду в гараж въезжают машины заграничных марок. Перед входом целый день торчит швейцар в светлой ливрее. Из всего этого вы можете заключить, что парикмахерская, где сейчас Ружена чистит тазик для мытья головы и бегает с флаконами, — первоклассное заведение.

Был шестой час, и мастерицы уже посматривали на часы, когда в парикмахерскую вошла дама в меховой шубке, маленькая, как девочка, с собачкой на руках. Серьезный хозяин салона, склонив голову с пробором, проводил даму в кабину, а Ружена отнесла на вешалку ее шубку из каракуля. Шубка была легонькая, благоухающая свежестью, женским теплом и легкими духами. «Это Власта Тихая из Большого театра», — полушепотом бросила на ходу маникюрша. Да, Ружена знала актрису по фотографии.

С минуту она подержала шубку в руках. Шубка была на шелковой, переливающейся подкладке и напоминала о морозном дне после масленичной ночи, а букетик фиалок на шубке — о любви на южном побережье. Ах, голубой экспресс, ах, яхта на лазурных волнах, ах, Монте-Карло, неудачи в игре, удачи в любви — извечные сюжеты кино. Люди мечтают о том, чего у них нет, и юные ученицы из парикмахерской поэтизировали роскошь. Ружена прижалась лицом к шубке и зажмурила глаза, растроганная чем-то похожим на порыв влюбленности; потом повесила шубку и побежала за шампунем.

В кабине, которую заняла актриса, сидела ее непрерывно дрожавшая пучеглазая собачка. Не запятые работой девушки приходили погладить ее.

Тихая, закрыв глаза, запрокинула голову над тазиком; на ее поднятом лице резко выделялись развитые мышцы около рта я какая-то, типичная для актеров, чувственная черточка между бровями. Ружена смочила ей голову шампунем. Быстро вытирая волосы клиентки, она перебегала глазами с лица актрисы, напоминавшего сейчас посмертную маску, на ее перчатки, лежавшие на столике. Образ первой любви Ружены — Неллы Гамзовой — бледнел и рассеивался. Шубка у Неллы была потертая, а Ружена уже стала не та, что прежде.

Актриса сидела под феном, волосы ее разлетались от струи теплого воздуха, она протянула маникюрше руку, а другой рукой вынула из громадной сумки горсть рождественских гостинцев. Она оделяла девушек конфетами и грызла китайские орешки, разламывая их пополам. Ногой она дразнила собачку. Ружена пожирала глазами каждое движение актрисы. Один орешек никак не разламывался. Тихая положила его на стол и ударила кулачком. Из скорлупы выскочили два ядрышка.

— Вот тебе, за красоту, — весело сказала актриса и подала на ладошке одно ядрышко Ружене, а другое съела сама. — Тебе повезет в жизни, — добавила она с доброжелательностью, свойственной актеру, пока ему не перечат.

Ружена покраснела, потупила взор и поправила бусы на шее. Когда она подняла глаза, ей показалось, что в небе над «Люцерной» уже сияет на рекламе ее имя.

Актриса, взяв сумочку и песика, вышла, а Ружена убрала скорлупки.

Девушки из парикмахерской собирались на вечеринку и с нетерпением ждали конца рабочего дня. И охота же вам! Те, которым идти было некуда, нервничали, вспоминали о матерях, о далеком родном доме и о проклятой жизни. Ружену гоняли каждую минуту. Все еще под впечатлением визита актрисы, Ружена летала туда и сюда, приносила флаконы, усердно чистила тазики и столики, терла их так, что они могли бы загореться, не будь они из стекла. Жалко, что нельзя петь за работой. Почему так спешила Ружена? Тонику из пивной «На небе» она давно дала отставку, никакой другой парень не ждал ее за углом, и все же она чувствовала, что влюблена. В кого? В себя, в пани Гамзову, в актрису, во всех и ни в кого. Во всех встречных мужчин, во всех женщин, которым она подражает, а их столько в жизни и на экране, что голова идет кругом. Ружена влюблена в каракуль, в перчатки актрисы, в огни большого города. С ума можно сойти оттого, что приходится часами стоять около мастериц, которые красят волосы старым дамам. Земля буквально горит под ногами: страшно, что жизнь проходит, надо спешить. Это зов города.

Наконец Ружена и Божка, надев свои серые пальтишки, шмыгнули мимо хозяйки, олицетворявшей за своей конторкой успешную карьеру ремесленницы, начавшей с самой низшей ступени. Она тоже когда-то бегала через улицу за кофе для мастериц, тоже прошла суровую школу подчинения, поэтому теперь она так строга к младшим. Мастера сняли свои почти докторские халаты и, превратившись в отцов семейств, разъехались по домам.

Вечером Прагу охватывает лихорадка, и Золушка спешит на бал по звонкой от мороза мостовой. Будет ясная и морозная ночь, месяц появился из-за реклам, которые, казалось, сияли над Полярным кругом: в них была снежная синь и зеленый оттенок льда.

Засунув руки в карманы пальто, обе девушки, прижавшись друг к другу, шли по главным улицам. Дыхание белой струйкой вырывалось у них изо рта. Им навстречу, покуривая и поглядывая на прохожих, шли столичные мужчины. Красивые, нарядно одетые юноши, которые так бесподобно умеют носить шляпу, толпились в пассажах, не обращая внимания на еще не оперившихся учениц.

Город только тогда настоящий город, когда он сияет огнями. Здесь, в городе, становится понятным, для чего работает весь мир: для чего существуют нефтецистерны и похожие на виселицы буровые вышки, для чего взрывают динамитом камень и вбивают мостовые сваи, для чего нужны стрелки компасов и кочегарки пароходов, виноградники Шампани и лососи, перепрыгивающие лунной ночью через плотину, зачем отрастает шерсть у овец и серебрится шелковистый кокон, зачем черно-бурая лиса рожает маленьких лисят, зачем жемчужная устрица дает жемчуг, а люди ныряют за ним, для чего роют уголь, перемешивают бетон, варят асфальт, металл и стекло, для чего горят домны, поют пилы, шипит пар, гудят веретена, токарные станки, мечется пламя и скачет электрическая искра, — все это для города, для большого торгового города, который сверкает огнями, живет в непрерывном движении, прихорашивается и распутничает.

Только теперь Ружена видит, что все, что было и что окружает ее сейчас, никуда не годится: медлительность деревенской жизни, теснота швейцарской, уныние предместья. Все это только трамплин, этап на пути.