Как-то Ондржей шел днем по Вацлавской площади — погода была уже хорошая — и вдруг услышал странную, мелодичную музыку, словно кто-то пел и плакал. Ондржей посмотрел и увидел человека, играющего на пиле. Остановившись, Ондржей слушал и наблюдал за музыкантом с таким же интересом, как смотрел на кельнера, открывавшего устрицы. Гибкая зубчатая стальная полоса тонко и жалобно пела под смычком — и получалась мелодия. В жизни Ондржей не слыхивал игры на пиле!

— Где вы научились этому? — спросил он, бросая деньги в шляпу музыканта. Тот поблагодарил движением головы, доиграл и ответил:

— Нужда научила. Я тоже был когда-то порядочным человеком, я ведь текстильщик из Находа. — И он вытащил документы.

Можете себе представить, что эта встреча была для Ондржея так же приятна, как если бы он столкнулся с мертвецом. С той поры он больше не вступал в разговоры с нищими.

Проходя мимо универмага «Яфеты» на Гибернской улице, где у него когда-то украли корзинку, Ондржей дружески посматривал на стеклянный дом с манекенами во всех окнах, вплоть до одиннадцатого этажа, точную копию улецкого универмага. «Ага, старый знакомый!» Угадайте-ка, люди, кто ткал светлый шевиот на костюм вон того манекена, что стоит с тросточкой и держит в руке перчатки. А вот этот зефир тоже мой, мы его делали вместе с Галачихой. Помню, у меня тогда в машине что-то не ладилось: на улице падал первый снег; дело шло к обеду. А в субботу, когда была сдана партия весеннего товара, мы с Лидкой вечером пошли в Городской клуб, и там я впервые услышал эту песенку. И Ондржей на ходу засвистел знакомый мотив.

Не то чтобы Ондржей горел желанием вернуться на работу, но он уже принадлежал Улам, а в Праге его не замечали. Если бы ему не было стыдно перед улецкими друзьями, он на третий день вернулся бы из Праги в Улы. Уезжая в отпуск, он прихвастнул своими пражскими перспективами, мастер Лехора его поддразнивал, говоря, что Ондржей там покутит вовсю, Галачиха пожелала ему счастливого пути, а Лидушка была грустна, и это льстило Ондржею. Невредно, чтобы любимая девушка поскучала, ведь он и Лидка каждую субботу и воскресенье бывали вместе. Лидка — его девушка, для нее нет никого лучше, она признает превосходство Ондржея и верит в него именно так, как это нужно мужчине. Такого отношения ему не хватало больше, чем самой Лиды.

В пасхальные праздники Ондржей побывал на футболе, в кино и в кафе, но ему все было противно, ничто не радовало. Он уже знал, что Прага станет для него прекрасной только в Улах, когда он будет рассказывать о ней. Неведомая ему прежде тоска и беспокойство толкнули Ондржея Урбана к двум несвойственным ему поступкам. В кармане у него, рядом с фонариком Станислава, всегда лежала записная книжка, в которой он вел запись расходов и отмечал свою ежедневную выработку, чтобы его не обсчитали. Теперь, скучая в Праге, он впервые в жизни начал записывать туда свои мысли. Все они были пессимистическими:

«К чему жизнь? Она проходит или в изнурительном труде, или в унынии».

«Ожидание радости всегда лучше, чем сама радость».

«Я открыл, что настоящего не существует. Есть только надежда на будущее и воспоминания о прошлом. Поделиться со Станей».

«Что толку от любви? Хорошо, что Н. Г. не здесь, а в санатории».

«Станя в последний раз сказал, что чехи не умеют радоваться жизни. Я — чех, это факт».

«Почему я — это я? Голова идет кругом. Обсудить со Станей».

Станислав не появлялся на Жижкове, и Ондржей, преодолев обычную гордость — из чего видно, как тяжко пришлось ему в Праге, — вскоре после праздников поехал к другу в Стршешовице. Там он узнал, что отец и сын Гамзы еще не вернулись из Нехлеб. Ондржей выдержал в Праге еще один день, потом попрощался с матерью и, не сказав ни слова Ружене, покинул Прагу намного раньше, чем первоначально предполагал.

Уже повеяло весной, потеплело, земля просыпалась, на орешнике появились почки, березы покрылись сережками, благоухали лиственницы.

«Хорошо, что светит солнышко! — думала Поланская. — По крайней мере, наши там не замерзнут, патрулируя фабрику. В теплую погоду легче бастовать».

Поланская возилась в саду. Она не знала толком, для кого садит цветы. Когда расцветет душистый горошек, в доме уже будет новый хозяин и настанут новые порядки. Семейство Гамзы уедет, но Поланские останутся, Гамза оговорил это в контракте. Франтишке было бы трудно расстаться с деревянным домом, куда она с мужем приехала сразу же после свадьбы, а еще трудней — с садом, ведь она помнит время, когда березы у забора были вот такие маленькие, ребенок мог бы их выдернуть. А нынче, как зазеленеют, двухэтажного дома с дороги за ними не видно. Вьющиеся розы так разрослись, что не пройдешь в беседку, а прорезать их приходится со стремянки. Когда розы расцветают, кусты прямо светятся и все кругом гудит от пчел. Цветы сперва становятся белыми, потом краснеют, как вино, и даже пахнут вином и корицей.

Франтишка знала здесь каждый кустик и каждый стебелек. В уголке сада, что граничит с участком Чапеков, ничего не принимается. Покойная хозяйка сажала там серебристую ель, пришлось ее выкопать, посадили дубок, зачах и он, привезли новой земли, все равно не помогло. И не то чтобы там слой земли был слишком тонок, но чего-то, видимо, в ней не хватало, да еще и от холма Капрадь сюда падает тень. Зато на восточной стороне, рядом с Баштецкими, отлично растут кустарники, японские вишни, айва, форзиции, а на южном участке, под верандой, персиковые деревья дают такой урожай, какого не собирает даже садовник из замка, у которого Франтишка когда-то выпросила черенок. А в обмен она ему дала свою алую герань. Муж поддразнивал Франтишку: мол, все торгуешь. А ведь приходилось!

В позапрошлом году, когда сильные морозы стояли до самого благовещенья и в доме полопались водопроводные трубы, почернел и погиб орех, что рос за беседкой, у Поланской померзли кусты чайных роз, хотя она еще в ноябре, как обычно, укрыла их хвоей. Конец розам. Супруги Гамза не пополняли убыль благородных растений, как покойница бабушка, не заказывали рассаду цветов в Молиторове и луковиц в Гиллегоме. Старая хозяйка ничего не жалела для сада, а молодая — она не из таких, да и денег у них нет, это всем известно. После смерти бабушки сад жил своей былой славой, старыми запасами и рвением садовницы. Кто бы там ни купил дом, а сад вскапывала, удобряла и ухаживала за ним Франтишка Поланская. Сад был ее. Вот сейчас, например, еще весна. Франтишка возится в саду, где только появились первые почки, солнышко греет ей затылок. Но стоит прикрыть глаза — и сад представляется ей цветущим, во всей своей красе.

Поланские были бездетны. И хорошо, что господь бог не послал им детей. Ну как бы жили эти дети? В нужде да в беде. Они вдвоем с мужем и то едва перебиваются. Так часто говаривала Поланская. Бездетная Франтишка тянулась ко всему живому. Когда через неделю после смерти бабушки подох Гук, она всплакнула. Вот и говорите, что животное ничего не понимает! Посмотрели бы вы, сколько слеталось птиц в задний садик, где их кормили Поланские! Во время морозов этой зимой Вацлав пристроил на шесте кормушку, куда они сыпали семена разных трав, которые Франтишка берегла в мешочках: синицам — конопляное семя, щеглам — терновник, а снегирям — рябину. У каждой птицы свой вкус.

Бездетная Поланская никогда не называла своего мужа отец, старый или Поланский, как принято у здешних жен. Она все еще звала его Вацлав, как в первые дни замужества, когда она переехала из Горки в Нехлебы, привезя с собой пяльцы для кружев, которыми пренебрегают нынешние невесты, и все еще любовалась им, как в девичьи годы. Он нравился ей, когда в субботу, после работы, ловко колол перед гаражом дрова — запас на целую неделю; нравился, когда, спокойный и быстрый, возвышаясь над прохожими, утром ехал на велосипеде на фабрику. Ей, правда, казалось, что он слишком много времени уделяет заботе о других и действует иногда слишком смело, но она знала, что Вацлав прав, даже когда поступает в ущерб себе самому. Она гордилась тем, что он вожак рабочих и что они его любят. С того момента, как фабрику заняла полиция, Франтишка не находила себе места, тревожась за Вацлава.