Я думаю сегодня о своем автопортрете, он, может быть, нужен, чтобы выпарить суть, как выпаривают сухой остаток из раствора. Но я не слишком заинтересована в этом, ибо мои прежние «я» не подлежат реанимации. Те самые прежние «я», которые разрушает доктор Ранк и без которых я чувствую себя странно. Я чувствую себя иссякшей, заблудившейся, опустошенной, отданной в чьи-то руки. Я написала портрет Ранка и отдала ему.

Смятение. Мне жалко моего дневника, он соединял мою душу и тело, держал вместе многие мои «я». Но он скончался.

Зависимость от Ранка, обучение у Ранка привели к тому, что меня обуревало желание подарить ему ценный дар. И самый важный момент в его понимании меня был тот, когда он сказал: «Мне нравится то, что вы обо мне написали. С огромным удовольствием прочел, с огромным». И лицо его выражало искреннюю признательность, а в глазах чуть ли не слезы стояли. Он заполнил все пространство между моим первым визитом к нему и этими о нем записями… 8 ноября, день смерти дневника и сегодня.

Ранк хотел освободить меня от навязчивой мании все писать в дневнике и так немного оставлять для прозы. Он приветствовал появление моей записной книжки, только б я не писала исключительно в ней. Но все же, когда я вручила ему то, что я написала о нем, он был доволен. Так же, как и Генри. Покончи с дневником, говорили они, пиши романы. Но, взглянув на свои портреты, они говорили другое: «Это великолепно».

Ранк требовал от меня писать о настоящем времени, войти в него и не оглядываться назад. Ну что ж, я и вошла в настоящее время и обнаружила в нем Генри, занятого работой над книгой о Лоуренсе. Он совсем закопался в своих блокнотах, набросках, обрывочных записях, планах, схемах, перечнях. «Давай вместе вытаскивать телегу», — предложила я. Борьба с хаосом. Генри все прибавляет и прибавляет детали к и так уже массивной конструкции, гуща пучится фактами, твердеет, кристаллизуется, все это беспорядочно, слишком плотно, без всякого просвета. Она задавливает его. Я пробую выбросить лишнее, дать больше света, чтобы вещи стали прозрачными. «Я посвящу это тебе, — говорит Генри. — Так и напишу: Анаис, открывшей для меня мир Лоуренса [151]».

И я счастлива. Мой роман лежит себе, покрывается пылью. А я читаю «Мистерии» Кнута Гамсуна и вся наполнена безмолвной красотой этого таинства, заставляющей смолкнуть все слова. Генри считает, что он похож на Кнута Гамсуна. Но в нем нет той чистоты и простоты. Он испорчен интеллектуализмом.

Чтобы переживать зимние холода поближе к Ранку [152], я сняла на Авеню Виктора Гюго помпезно обставленную квартиру, принадлежащую одному старомодному светскому живописцу. Там полно каминов, голландских печей, больших неутепленных окон, мебели. Я обрадовалась при виде просторной с высоким потолком гостиной, но оказалось так холодно, что подолгу в ней оставаться мы не могли. С тех пор как Эмилия вышла замуж, у меня не было служанки, но я думала, что это легко поправить. Явилась Тереза с мужем, и они заняли одну из маленьких комнат. Ночью печь, как старые печи в романах Достоевского, прогорает, и я замерзаю. Мне не хочется будить Терезу, так что я поднимаюсь, сама подношу уголь к печке и растапливаю ее снова. Потом Терезе пришлось уйти от нас, и я приютила голодающего испанца с беременной женой. Он служит мне со слепой преданностью, но так как жена у него беременна, то я кончила тем, что взяла на себя заботу о ней, пока он занимается топкой, мытьем окон и тому подобным.

Тут пришел конец моей благотворительности. Есть точка, на которой чувствуешь, что должна сама спасаться. Этой точки я достигла сегодня. Генри весь погружен в работу, и я им любуюсь. Сегодня он принес мне двадцать пять страниц апофеоза своей философии. Он говорит: «Люди скажут, что я смог сформулировать такие философские принципы (квиетизм [153], созерцательность, бездействие), потому что ты все за меня делала».

Я всматриваюсь в гигантскую паутину идеологий. Они извели меня, эти бесконечные манипуляции систем, постулатов, пророчеств. Я — женщина. Я могу позволить своему взгляду не быть провидческим. Я понимаю все, Шпенглера, Ранка, Лоуренса, Генри, но на меня веет холодом от этих ледяных пространств, они слишком высоко, они слишком далеки от жизни. Ты устала от идей, говорю я самой себе. Я чувствую, что двигаюсь по нисходящей, все более и более врастаю в землю. Но пока еще я испытываю некоторые из моих самых великих радостей от этого мира, радостей, подобных радостям любви.

Другие нужды надвигаются на меня: дом в Лувесьенне, ремонт, заботы, прислуга с ее проблемами, семейные дела, отец. Скучная литания [154].

Мой вернувшийся в Париж отец больше не был таким, каким он был на юге. Он снова превратился в денди, человека светского и салонного, общественного деятеля, концертного виртуоза, желанного гостя графинь и виконтесс. Он был на сцене. Как бы я этому ни противилась, ему непременно надо было загнать меня туда же. Он хочет, чтобы Марука взяла меня к своему портному, приучила к светским условностям; он хочет, чтобы я бывала с ним на всех светских вечерах и концертах, делила бы с ним его беспечную жизнь, выбирала вместе с ним изысканную трость, пользовалась самыми дорогими духами. А я сейчас приблизилась к аскетически самоотверженному моменту всей моей жизни, стремлюсь к неприкрашенной жизни художника, стремлюсь сбросить с себя внешнюю мишуру.

О, как я далека теперь от моих символистских одеяний, от всех моих выдумок. Папаша Момус — так я зову его. Момус, древнегреческий бог насмешки и порицания, безмерно радовался, обнаружив какой-нибудь изъян у богов или людей. Однажды Нептун, Минерва и Вулкан поспорили, кто из них окажется более искусным творцом, они пригласили Момуса рассудить их. Нептун взялся сотворить быка, Минерва — дом, а Вулкан — человека. Когда задания были выполнены, Момус объявил, что Нептун должен был бы сдвинуть бычьи рога поближе друг к другу, чтобы быку было удобнее бодаться. Минерва же должна была сделать дом передвижным, чтобы, если рядом поселятся неприятные соседи, от них можно было бы уехать. Вулкан, по мнению Момуса, допустил просчет, не прорубив в груди человека окошко, чтобы можно было всегда заглянуть в мысли человека. Спорщики так возмутились придирками Момуса, что сбросили его с небес; позже Момус умер от огорчения, не найдя в Венере никакого изъяна.

Мне отвратительна искусственность отцовской жизни.

Нет никакой разумной объективности. Только инстинкт.

Слепой инстинкт.

Я изменилась, хотя вокруг меня ничего не меняется. Я стала больше женщиной.

С горечью смотрю, как мой отец, Генри, Дэвид Лоуренс, другие мужчины отдали лучшее в себе примитивным женщинам, терпели от них, тогда как ко мне, к женщине, с которой они связывают свое творчество, относятся так возвышенно, так совершенно, так многого от меня ждут, что я не в силах оправдать всех их надежд.

Я добиваюсь большей правдивости. Я высказала Альенди всю правду, но я присылаю к нему своих родственников и друзей, чтобы он видел, что я не потеряла веру в него как аналитика, просто для меня сейчас его анализ невозможен.

Я бы хотела жить в царстве гамсуновских книг, там, где или земля, домашний очаг, простая работа, грубость и простота жизни, или ночи, сны, безумство и фантазии, таинства. И никаких сведений о внешнем мире. И никаких объяснений.

Тиканье часов. Эта квартира принадлежит часам: они бьют, раскачивают маятники, позванивают колокольцами, кукуют, воркуют. Багровеющие угли в печке. Ожидание. Ожидание чего? Ранк ждет, когда он придет посмотреть, как я обхожусь без него, без подпорок.

Можно написать комедию о психоанализе, начав с ремарки Альенди о том, как он поцеловал Элси: «Я поцеловал ее, чтобы она больше не испытывала чувства неполноценности». Умерло волшебство Альенди. Он потерял силу. Элси испугалась сама себя и спаслась в браке с пожилым человеком, очень похожим на ее отца. И с Маргаритой не все ладно: она сбежала в астрологию. А я сбежала к Ранку, и он смог помочь рождению во мне писателя.