Доктор Альенди говорит, что, кажется, мне уже нет в нем нужды. Но он считает своим долгом указать, что, входя в мир Генри Миллера, мир бедности, богемы, жизни как придется, я все более отдаляюсь от мира моего отца, роскоши, светской жизни, эстетичности, покоя, аристократических друзей и т. п.

Но мир Генри — мир искренний. Мне никогда не нравились отцовская суетность, его страсть к роскоши, его салонная жизнь, любовь к титулам, гордость своим аристократическим происхождением, его щегольство и тщательно продуманные знакомства.

Концертный зал — белый с золотом, «зал Шопена». Красные плюшевые сиденья стульев. Здесь будет играть мой брат Хоакин. Зал небольшой, и отцу моему захотелось стоять у дверей и принимать гостей, словно он сам устроитель этого концерта. Он понимал, как прореагирует на это моя мать, но не мог устоять против искушения позлить ее, чтобы испортить ей настроение на глазах у публики, в присутствии своих друзей. Все это закончилось тем, что Хоакин отправил ему следующую записку: «Будь любезен, займи свое место так же, как любой другой, иначе я тебя выставлю из зала». Порядок был наведен, но настроение перед концертом у Хоакина испортилось. Он заметно нервничал и, когда вышел к роялю, был бледен и напряжен. Но потом справился с собой и играл блестяще. На него просто обрушились аплодисменты.

Генри сидел на балконе, и я не могла его увидеть. Но я пригласила доктора Альенди, и, хотя музыку ему предстояло услышать не совсем традиционную, он приглашение принял. Когда я увидела его, идущего с женой по проходу, меня поразил его рост, он башней возвышался над всей публикой. Наши взгляды встретились. Глаза у него были грустные, выглядел он очень серьезным и задумчивым, но именно таким он мне нравился; я была тронута тем, что он пришел.

В антракте Генри спустился в зал. Он как-то робко стоял среди толпы. Мы пожали друг другу руки. Он показался мне странным, непривычно сухим и сдержанным. А когда я наткнулась на отца, мы обменялись формальными поклонами и едва заметными улыбками. Уж не доктор ли Альенди внушил мне такую строгость? Но все-таки в тот вечер я ощущала, что во мне сидит по-прежнему перепуганная девочка, хотя женщина Анаис лучезарно улыбалась всему и всем. Зато доктор Альенди выглядел каким-то пришибленным, таким он никогда не бывал в своем кабинете. Его, очевидно, поразило мое вечернее платье, высокая взбитая прическа в локонах, вся моя осанка. А мне хотелось спрятаться под своей бархатной накидкой. Тяжелым грузом казались мне мои рукава с буфами, хотя они и были воздушно-легки. Гипнотическое сияние бесчисленных ламп, множество людей, восторженные похвалы в адрес Хоакина, светская болтовня — я устала от всего этого. Я увидела в дверях холодное, бледное, аристократически надменное лицо моего отца, и все мои детские тревоги пробудились во мне, словно вот-вот, как тогда, разгорится сражение между моими родителями. (Позже отец признался мне, что он специально напустил на себя такой вид.)

Я вырезала из газеты фотографию доктора Альенди. В машине, по дороге домой, Хоакин укутал меня своим испанским плащом.

Доктор Альенди сказал Маргарите, что я очень интересный субъект, очень восприимчива и живо реагирую на все. Так что я почти вылечилась! Но на концерте я попыталась поразить доктора Альенди тем, что раскрывала перед ним какую-то потаенную часть своего настоящего «я». Во мне все еще есть что прятать. Я все еще не даю каждому узнать меня до конца. А вот Генри я все-таки дала прочитать мою красную тетрадь. Но это в виде исключения. Что-то обязательно должно оставаться тайной, как в случае с Джун.

После концерта Генри написал мне письмо:

«Я был ослеплен, Анаис, твоей красотой. Ты оставалась среди всех, как настоящая принцесса. Ты была инфантой Испании, таких я не увижу больше. Так много разных Анаис ты уже показала мне, а теперь вот еще одну. Знаешь ли, что сказал мне Фрэнкель [31]?

«Я никак не ожидал увидеть женщину такой красоты. Как могла такая женственная, такая великолепная женщина написать книжку о Лоуренсе?» А я разыскивал в толпе твоего отца и думаю, что узнал его. По длинным черным волосам. Он очень похож на Сеговию [32]. Ты принадлежишь к другому миру. И я не нахожу ничего в самом себе, что могло бы тебя заинтересовать. А мне ты кажешься полной фантастикой. И все время откалываешь номера, играешь со мной во всякие жестокие игры».

Наконец-то я закончила статью для доктора Альенди. Надо было перевести его формулы с французского на английский, подобрать цитаты из его книг, скомпоновать его заметки для какого-то американского журнала. Мне пришлось основательно познакомиться с предметом статьи, а так как этим предметом была смерть, самая глубокая и трудная тема в психологии, мне понадобилось немало дней на усвоение материала. Несколько раз я порывалась бросить все и признать свое поражение и просто была счастлива, когда все-таки выполнила работу.

Я принесла доктору Альенди статью и сказала: «Давайте сегодня без анализа. Давайте разговаривать о вас. Я в восторге от ваших книг. Давайте поговорим о смерти».

Доктор Альенди согласился. Потом мы перешли к обсуждению концерта. Он сказал, что отец мой выглядит совсем молодым человеком. А Генри напомнил ему Жоржа Гроса [33].

Мягкий и в то же время… Может быть, Генри — латентный гомосексуал?

— Статью вы сделали хорошо, — похвалил доктор Альенди, — но почему вы отказываетесь от анализа?

А в самом деле — почему? Оттого ли, что он завоевал мое доверие, оттого ли, что я начала полагаться на него, оттого ли, что я позвала его на концерт из-за боязни скандала между моими родителями?

Д-р Альенди: — Как только вы начали чувствовать свою зависимость, вы заработали, чтобы дать процессу обратный ход и заставить уже меня нуждаться в вас. Вот тогда вам станет комфортно. Вам необходимо чувствовать себя победительницей, потому что вы сама побежденная. Что вы думали обо мне на концерте?

Анаис: — Я удивилась печали в ваших глазах, ведь как-никак вы сделали меня сильной, а тут, среди всей этой публики, вы выглядели совсем неуверенным. И более человечным, как тот, кто порой чувствует себя несчастным.

Д-р Альенди: — Вам нужно было найти мою слабость…

Анаис: — Да ведь быть несчастным — не значит быть слабым! Я люблю всех своих друзей, но когда они в беде, моя любовь вырастает до нежности.

…Чтобы помогать Генри, я экономлю на одежде, на развлечениях, отказалась от садовника, обхожусь менее изысканной едой.

Обрисовываю доктору Альенди жизнь, которую ведут Генри и его друзья. Фред зарабатывает поденщиной в газете, подцепляет на улицах молоденьких девиц, обхаживает их, хочет быть первым. Я рассказываю, как они принимают приглашения на обед от кого угодно, как они берут в долг без отдачи, клянчат, пускаются во все тяжкие, чтобы прожить. Майкл Фрэнкель скупает нераспроданные, ничего не стоящие книжки вроде устаревших безнадежно словарей и справочников и сбывает их монашкам в глухих монастырях на Порто-Рико.

Доктор Альенди начал терзать меня, говоря о контрасте между жизнью Генри и жизнью моего отца — той жизнью, в которой я росла. Мы знались только с талантливыми людьми, с избранным обществом, с музыкантами, писателями, профессорами.

Но мне нравится эта босяцкая жизнь Генри. Она кажется мне подлинной. А что втолковывает мне доктор Альенди? Что я ушла на другой конец света, к противоположному полюсу, забыв о своем отце, отрекшись от его образа и его ценностей? Да мне плевать на все то, чему он придает такое значение: на силу воли, умение управлять своими чувствами, на культ успеха, эстетизма, на элегантность, на светские, аристократические ценности, на всю эту буржуазность.

Что может сказать мой отец о разнокалиберных блюдцах, чашках с отбитыми ручками, разбросанных окурках, столах, покрытых линолеумом, что он может сказать о мебелишке, тоже разнокалиберной, набранной с бору по сосенке, о жалких диванных подушках, о ковриках, о посуде от Вулворта [34]?