И она смотрела на него.

Понравился ли он ей? Станет ли она отзывчивей, когда он наклонится к ней? Джордж не был уверен в этом, но такое неистовое желание коснуться ее лона кончиком своего члена охватило его, что теперь ему это было все равно. Тут она остановила его, поскольку захотела целовать и ласкать его член. И принялась за это с таким пылом и рвением, что он тут же оказался под нею. Женщина прижалась к лицу Джорджа нижней частью своего тела, так что он мог вволю целовать и ласкать ее.

Этот уголок он исследовал с наслаждением. Двумя пальцами раздвинул нижние губы и залюбовался поблескивающей кожицей, устьем сладчайшего медового источника, волосиками, закрутившимися вокруг его пальцев. Его жадный рот словно превратился в орган, способный наслаждаться сам по себе; еще немного он поработает языком и неслыханный приступ оргазма захлестнет его. И когда он с этим ощущением вонзил зубы в ее плоть, снова почувствовал, как дрожь наслаждения пробегает по телу незнакомки. И тут же испугался: может быть, она хочет удовлетвориться лишь ласками да поцелуями и лишить его радости проникнуть в ее утробу, добраться до самых глубин, вонзиться в матку. Надо вытащить член у нее изо рта. Они превратились в двух хищников, алчущих вкуса чужой плоти. Рты их впились друг в друга, языки сталкивались и сплетались.

Теперь огонь наконец-то разгорелся в ее жилах. И этого, думал Джордж, он добился именно своей неспешностью, своей точно рассчитанной медлительностью. Глаза женщины сверкали, и она никак не могла оторвать своего рта от его восставшей плоти.

Наконец он владел ею — после того, как она своими тонкими пальцами раздвинула нижние губы, как бы показывая, что не может больше ждать.

Потом она кивнула на зеркала и усмехнулась: «Взгляни-ка, такое впечатление, что мы вовсе не занимаемся любовью, просто я сижу у тебя на коленях, а ты, негодник, торчишь во мне все это время и только дрожишь мелкой дрожью. Хватит, мне надоело прикидываться, будто у меня внутри ничего нет. Ты меня завел. Давай, пошевеливайся!»

Она накинулась на Джорджа и волчком завертелась на его негнущемся пенисе, при этом она не смогла удержаться и закричала от наслаждения. В ту же секунду все тело Джорджа пронзила обжигающая молния любовного экстаза.

Несмотря на пыл, с каким они отдались друг другу, женщина не потрудилась даже узнать у Джорджа его имя, а на прощание лишь чмокнула в распухшие от поцелуев губы и подтолкнула к дверям. Несколько месяцев Джорджа мучило воспоминание о той ночи, и никакая другая женщина не могла пробудить в нем такого желания.

Однажды приятель Джорджа, получив за несколько газетных статей щедрый гонорар, пригласил его выпить. И от него Джордж услышал одну захватывающую историю, случившуюся на днях. Этот парень сидел вечером в баре, понемногу спуская свои денежки, когда к нему подсел довольно благообразный джентльмен и предложил недурно провести время, наблюдая за роскошной любовной сценой. Приятель Джорджа был завзятый вуайер, и приглашение, разумеется, было тут же принято. С завязанными глазами, его привезли в великолепные покои в некоем доме, провели в темную комнату, и он стал свидетелем великолепной любовной игры, которой занималась красивая женщина и превосходно оснащенный неутомимый мужчина.

У Джорджа все похолодело внутри. «Опиши ее», — попросил он приятеля.

И тот нарисовал портрет женщины, абсолютно совпадавший с образом той, с которой Джордж провел незабываемую ночь, даже описание одежды совпало. Услышал Джордж и о кровати под пологом, и о зеркалах, — обо всем! Спектакль обошелся зрителю в сотню долларов, но зрелище, по его словам, стоило таких денег, и он был вполне доволен.

Бедняга Джордж! С тех пор он стал остерегаться женщин. Разве мог он поверить, что они в состоянии так ломать комедию, способны на подобное вероломство. И он никак не мог отделаться от мысли, что все женщины, приглашавшие его на рандеву в свои спальни, прятали за шторами какого-нибудь любознательного зрителя.

Я жила тогда в плавучем доме — барже, пришвартованной к берегу; туда-то и приходил Марсель. В глазах его было удивление, смешанное с восторгом, и блики переливались в них, как на поверхности воды. Голодные глаза, алчущие, открытые. Бесхитростный, все впитывающий взгляд из-под свирепых бровей, кустистых, как у австралийского аборигена. Правда, свирепость и дикость были разбавлены высоким чистым лбом и шелковистыми волосами. Кожа тоже была нежной, почти прозрачной, мягкий рот, но зато руки были опять же тяжелые, крестьянские, как бы подтверждающие его силу.

Он начинал рассуждать, и тут-то в неудержимой страсти к анализу проявлялось его безумие. Все, что с ним случалось, все, что попадало в его руки, каждый час его дня постоянно комментировался, разбирался на части. Он не мог поцеловать кого-нибудь, почувствовать вожделение, добиться обладания, насладиться без немедленного подробного исследования. Свои действия он заблаговременно планировал с помощью астрологии; он вообще часто сталкивался с запредельным, таинственным, волшебным, но у него был особый дар вызывать непостижимое. Однако таинственное происходило с ним не раньше, чем он сам воссоздавал его с силой и настойчивостью человека, не боящегося, что, встретившись с непостижимым, он сумеет это пережить; он обладал упорством человека, стремящегося превратить миф в реальность.

Мне нравился его зыбкий образ, чувствительный, открытый для всякого ветерка, пористый, если представить егокуском плотной материи. Еще до того, как он начинал говорить, он мог показаться чем-то вроде ласкового животного или, когда его болезнь не проявлялась, похотливого, плотоядного зверя. У него, казалось, не было тогда уязвимых мест, он выглядел совершенно цельным фланером с мешком, полным всяких открытий, заметок, программ, новых книг, новых талисманов, духов, фотографий. Его словно носило по волнам, как баржу, сорвавшуюся с якоря. Он странствовал, бродяжничал, заглядывал в психушки к больным, составлял гороскопы, накапливал эзотерические знания, коллекционировал растения и камни.

— Совершенство есть во всем, что не может тебе достаться, стать твоим, — говорил он. — Я вижу его в мраморных обломках, в кусках сгнившего дерева. Совершенство в женском теле, которое никогда не может быть познано до конца, даже во время соития.

Одевался он так: длинный шнур вместо галстука, такой, какой сотни лет носят цыгане, кепка апаша и полосатые брюки французского буржуа. А то черный монашеский сюртук, галстук-бабочка, как у дешевого провинциального актера; или он обматывал горло оранжевым или ярко-малиновым шарфом, словно парижский сутенер. Или же появлялся в смокинге, одолженном у какого-нибудь бизнесмена, с широким длинным галстуком гангстера и в шляпе добропорядочного папаши, у которого в доме с десяток детишек. Он мог оказаться в черной блузе заговорщика-анархиста или в клетчатой рубахе крестьянина из Бургундии, в вельветовой блузе рабочего и в широких штанах мешком. Иногда он отпускал бороду и становился похожим на Иисуса Христа, иногда появлялся гладко выбритым — настоящий венгерский скрипач на ярмарке.

Я никогда не знала, под какой маской он придет ко мне. Если в нем было что-то постоянное, так это постоянство изменений, превращение во все что угодно; постоянство актера, занятого в бесчисленных ролях.

И я не знала, когда он явится ко мне. Он просто говорил: «Загляну как-нибудь».

И вот теперь мы лежим в постели, смотрим на расписанный потолок моего плавучего дома. Марсель гладит своей рукой покрывало, поворачивает голову к окну, смотрит туда.

— Люблю приходить сюда, на баржу, — произносит он. — Здесь я успокаиваюсь. Река действует на меня как лекарство. Все, чем мучаюсь, кажется здесь таким ненастоящим.

Дождь стучит по кровле моего жилища на воде. В пять часов в воздухе Парижа всегда разливается аромат эротизма. Наверное, потому, что все любовники в романах французских писателей встречаются между пятью и семью. Никогда ночью, ибо все героини замужем и свободны именно в это время, только в час чаепития. Чаепитие — лучшее алиби. И в пять часов я, как и весь Париж, начинала чувствовать дрожь предвкушения. И какого бы мужчину я ни увидела, мне казалось, что он идет к любовнице, и какая бы женщина ни попалась мне навстречу, она спешила на свидание к своему другу.