Меня захлестывает обилие и мощь писем от Генри. Просто лавина. Я прикнопила к стенам рабочей комнаты две огромных простыни, испещренных фразами Генри, представляющими полную панораму его жизни, — списки его друзей, любовниц, ненаписанных романов, написанных романов, мест, где он побывал и где хотел бы побывать. Да вдобавок заметки к будущим книгам.

Я застряла между Джун и Генри, между его примитивной прочностью, в которой он чувствует себя надежно (ибо это реальность), и обманами и обольщениями Джун. Я признательна Генри за его полноту и яркость, и надо бы ответить ему таким же обилием излияний. Но неожиданно для себя я обнаружила, что умею хранить кое-какие секреты не хуже Джун. Что это, боязнь показаться смешной? Во всяком случае, откровенничать я не спешу. Я знаю, Генри считает, что Джун меня соблазнила, и теперь-то через меня он все выведает. Точно Пруст, которому общение с подругой Альбертины доставляло больше удовольствия, чем общение с самой Альбертиной: подруга могла ему рассказать кое-что о жизни возлюбленной, а та утаивала от него свою жизнь. И я ведь обещала ввести Генри в наш мир, в мой мир. Но вполне возможно, окажусь даже более скрытной, чем Джун. Больше, чем Джун, побоюсь откровенностей.

Меня постоянно изводит образ множественности моих «я». Иногда я называю это богатством натуры, в другие дни мне представляется, что это болезнь, такая же опасная, как рост числа клеток при раке.

Поначалу окружавшие люди воспринимались мною как целое, тогда как себя я видела состоящей из множества обликов, множества отдельных «я». Понимаю, что была потрясена, как ребенок, узнавший, что у каждого из нас только одна жизнь. И мне кажется, я захотела компенсировать это умножением опыта. А возможно, всегда так кажется, когда следуешь всем своим порывам, а они тащат тебя в самых разных направлениях. Так это или нет, но, когда я бывала пьяна от счастья, а такая эйфория всегда сопутствовала началу любви, я чувствовала, что меня одарили способностью прожить много жизней. (Джун?) А вот когда я попадала в беду, окончательно запутывалась в лабиринте, когда меня душили осложнения и парадоксы, тогда меня начинали преследовать призраки и я говорила о своем «безумии». Правда, это безумие я считала безумством поэта. Генри легко называть Джун неверной женщиной. Нет, мы обе можем быть верны каждому летящему мгновению, верны жизни, а не любви к кому-то. А он пишет портрет Джун, рассыпанной по кусочкам, и никак не собирает их воедино.

«Страсть дает мне минуты цельности».

А может быть, мы составили превратное представление о цельности и силимся искусственным путем соединить части, пока личность, подобная Джун, не взорвется под этим давлением и не разлетится во все стороны.

Но однажды мы все-таки встретимся вновь и обретем истинную цельность.

Я никогда не говорю Джун: «Ты врешь». Я говорю: «Ты фантазируешь, ты выдумываешь». Хорошо было бы услышать такие слова от моих родителей, когда я рассказывала им, что на городских улицах мне повстречались свирепые звери из джунглей. Множество личностей, множество жизней, рожденных непомерной жаждой. Бедная Джун все увеличивает дозу любви, как несчастный морфинист увеличивает дозу наркотика.

По происхождению, рассказывал мне Генри, он немец. Мне кажется, что он больше похож на славянина. Может быть, оттого, что много читал Достоевского и тот подмешал в него славянства. Но сентиментальность его чисто германская. Сентиментальность, легко переходящая в жестокость. И воображение у него германское, манера письма напоминает Жоржа Гроса. В нем сидит любовь ко всему безобразному. Ему нравятся вульгарность, жаргон, кварталы, где царят апаши, суровая нищета, убожество, всяческие bas fonds [17].

Ему нравятся запахи капусты, тушеного мяса, бедности и проституции.

Письма Генри дают мне ощущение полноты, какое я редко испытывала. Они совсем необычны. Я радуюсь, получая их, но их количество меня ошеломляет. Едва успеваю я ответить на одно, как получаю другое. Комментарии к Прусту, перечисления книг, описания обстановки, смены настроений, его собственная жизнь, его сексуальная неутомимость, его постоянная готовность немедленно приступить к какому-нибудь действию. Чересчур много действия, на мой взгляд. Не усвоить всего. Не удивительно, что он восхищается Прустом. Не удивительно, что я слежу за его жизнью, понимая, что никогда не смогу так жить, слишком замедляется темп моей жизни моими мыслями, моим старанием понять, для чего я живу.

Письмо к Генри: «Вы просите о вещах невозможных и несовместимых. Хотите знать, какие у Джун мечты, какие желания, что побуждает ее к тем или иным поступкам. Но как может она рассказать вам об этом, когда живет, подобно субмарине, на глубине, в самых глубинных слоях инстинктов и интуиции. Может быть, раз уж я постоянно всплываю на поверхность, рассказать вам могла бы я, да только я далеко не всегда живу, влюбляюсь, фантазирую именно так, как она. Мы бы могли, наверное, сесть как-нибудь рядом, и я бы попробовала вам втолковать, что лично я куда охотнее продолжала бы жить вслепую, оставалась в неведении. А вы бьетесь головой о стены ее мира, вам надо сорвать с меня все завесы. Напрягаете силы, чтобы тонкие, глубинные, неуловимые, смутные, таинственные, томительные чувства превратить в нечто, что можно схватить и ощупать. Но разве не окарикатурите вы их тем самым? И разве не вы первый сказали как-то: «Хаос — это богатство, он многим чреват»? Ведь вдохновляет вас именно таинственность Джун. Ни одной женщине прежде не дарили вы столько внимания. Зачем же вы хотите развеять эту тайну? Неужели вы будете довольны, узнав от меня, что Джун лесбиянка, что она употребляет наркотики, что, возможно, она психопатка, что у нее сотня любовников. Я никогда не могла понять прустовского стремления выведать все о связях Альбертины, чуть ли не присутствовать при ее любовных свиданиях».

А Джун просто есть. И никаких понятий нет у нее о своем существовании, о себе самой, никаких мыслей, никаких фантазий. Она довольствуется тем, что о ней думают другие, очарованные ее лицом и фигурой. На этом она и держится. Генри сердито буркнул: «Она пустой ящик». И добавил: «А вот вы полный». Но, когда я думаю о Джун в разгаре обычного дня, мысли о ней уносят меня далеко от будничной жизни. Кому нужно содержимое ящика, если он сам по себе красив и притягателен. Джун — вот чем наполняю я пустой ящик. Мир и в самом деле был невероятно пуст до того, как я узнала Джун. Потому что быть наполненным идеями, талантами, фантазиями вовсе не означает полноты мира. Но Джун внесла в него прекрасную, ослепительную плоть, разящий как молния, голос, бездонные глаза, наркотическую замедленность жестов, ощущение близости ее тела. Она воплотила собой наши мечты и наши творения. Кто мы такие? Мы только стремимся сотворить нечто. А Джун уже есть. Она уже присутствует. До чего же уныл мир без нее! Без красоты, без голоса, без ее присутствия. Все творения поэтов, весь эротизм воображения, все наваждения, иллюзии, ночные кошмары, увлечения — что были бы они без Джун, без тепла ее существования, без прогулок с нею, без прикосновений к ней? Стерильный мир, лишенный всех наших плачей, всех наших сбивчивых разговоров, всего лихорадочного жара ее историй, лишенный творчества, если бы не было Джун с ее сверхъестественным пренебрежением ко всякому порядку, всяким ограничениям и запретам.

Я получаю письма от Генри каждый день. Я отвечаю на них сразу же. Свою машинку я отдала ему и пишу от руки. Днем и ночью я думаю о Джун. Я полна энергии. Я пишу бесконечные письма.

Вчера, прочитав рукопись Генри, я не могла заснуть. Была полночь. Мне хотелось встать, пройти в кабинет и написать Генри о его первой книге. Обе двери в комнате были открыты и все время скрипели. А я лежала, мучаясь бессонницей, и в моей голове проносились слова, фразы, сцены. Все становилось понятным и зримым, словно я сама была там, разгадывала эту бессмысленную шараду двух любовников. Опять у Генри и Джун тема правды и неправды, выдумок и реальности. И все решает только желание. Внезапное, острое желание. Нет времени откинуть покрывало, завесить окно, погасить свет. Прижавшись к стене, упав на ковер, в кресле, на кушетке, в такси, в лифтах, в парке, на берегу реки, в лодке, на лесной поляне, на балконе, в ночных подъездах они сцеплялись тело с телом, дыханье с дыханьем, язык к языку, как будто раз и навсегда их отгородили, спутали, заперли в этих запахах, звуках, цветах, которых они сторонились в другие времена.