Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Значит, это было чувство вины, отрезавшей от меня ту жизнь, которую я хотела вести. Ведь сразу же после концерта мне предложили ангажемент в Испанском балете Гранд-Опера. Я могла бы путешествовать, со мной бы носились, у меня была бы полная приключений, густая, телесная, многоцветная жизнь.

Мог ли доктор Альенди на самом деле спасти меня, освободить от отцовского ока, от глаза камеры, который был мне не по душе, которого я всегда боялась как «разоблачителя». Что можно было во мне разоблачить? Желание очаровывать, кокетство, тщеславие, стремление к обольщению?

Доктор Альенди говорит, что я тогда возжелала своего отца. Желала поразить его. И что сегодня, когда я хочу очаровать, поразить и завоевать кого-нибудь, я в действительности этого не хочу, я этого боюсь, я чувствую себя слишком виноватой.

Анаис: — А то, что я пишу! Писать-то я не боюсь?

Д-р Альенди: — Здесь же вы не выпячиваетесь со своим желанием очаровать мужчин, ваша работа, ваше творение — нечто, уже взятое у вас. И сотворяется это в одиночестве, не на глазах общества. Здесь какая-то дистанция и объективность. Впрочем, я не сомневаюсь, что, преуспей вы в этой области, вы бы точно так же махнули рукой и отказались от этого.

И тут я вдруг вспомнила, что отец мой тоже писал, хотя у него была другая профессия. Он написал две книжки, одна называлась «Ради искусства», другая, тоже по эстетике, — «Мысли и комментарии». Я видела, как он работал над ними, а мать их перепечатывала на машинке.

О чем мы еще говорили в тот день с доктором Альенди, я забыла.

— Смотрю на тебя, Анаис, наблюдаю, — говорит Генри, — ты так стремительно расцветаешь, что скоро будет исчерпано все, чему я могу тебя обучить, и ты найдешь другого друга. Ведь у твоей жизни не может быть никаких пределов! Я и сейчас вижу, как ты прекрасно плаваешь по этому морю. Ты знаешь, если бы кто-нибудь еще делал то, что делаешь ты для своей матери и брата, я бы назвал такого романтическим дураком, а у тебя все это выходит естественно и правильно. Чертовски правильно! Вот твой дневник, например, он же — настоящее сокровище. Ты говоришь, что у меня богатая жизнь, но в ней просто полно всяких событий, случаев, людей, разных житейских загогулин. А по-настоящему богаты вот эти самые страницы, написанные тобой на таком скудном материале.

Генри много расспрашивал о моем ревностном служении матери и брату. А когда начинал говорить, что пора мне перестать стелиться перед ними и жить в свое удовольствие, я молчала.

Вот он говорит о том, как много я значу для его развития. Он чувствует, как становится глубже. «С тобой ведь можно разговаривать. Это такое счастье — уметь разговаривать!»

Он в первый раз становится предметом изображения и ужасно доволен, что изображен так полно. «Дневник настоящего человека — это всегда чудо».

Вот была бы удивлена Джун, войди она сейчас послушать, что мы говорим о ней. Фред лежит на кровати и читает, Генри сидит за письменным столом, а я уселась на полу. Мы беседуем тихо-тихо, отделавшись от всякого словесного волшебства и драм, переговариваемся, как искусные ремесленники за работой. Джун сразу же разорвала бы тишину, разметала бы страницы Генри на столе, листки моего дневника, заставила бы нас всех переключиться только на нее, поклоняться ей и ненавидеть друг друга. Джун разбросала бы угли в той топке, где рождаются романы. Не пишутся, а рождаются.

Как мне интересен порок! Я хочу дионисийской жизни, с пьянством, страстями, хаосом. А вместо этого сижу на кухне и тружусь вместе с Генри над портретом Джун, пока Фред готовит тушеное мясо.

Мое смутное элегическое томление стало острым и нестерпимо ясным желанием. Мне нужна Джун.

Никогда не представлялось мне так отчетливо, как сегодняшней ночью, что в моем писании дневника есть что-то порочное. Я вернулась домой после измучивших меня великолепных разговоров с Генри в кафе; прошмыгнула в спальню, задернула занавески, подбросила поленьев в камин, закурила сигарету, вытащила дневник из-под туалетного столика — места моего последнего тайника, накрыла его шелковым одеялом и приготовилась лечь в постель. У меня было ощущение, что я курильщик опиума, готовящийся к очередной трубке. Вот он, момент, когда я начну вновь переживать свою жизнь, переживать, как сон, как миф, как нескончаемый рассказ.

Я никогда не успеваю перепечатать очередную порцию, и услужливая Маргарита, которая к тому же нуждается в работе, помогает мне. Мы сидим за машинками в разных комнатах, а после подолгу разговариваем в саду. Она рассказывает мне о своей жизни. Ее отец был директором коллежа в провинции и обращался с ней очень строго. Он требовал безупречности. Она пробует сейчас жить одна. Отец так затиранил ее мать, что вселил в Маргариту страх перед любовью и супружеской жизнью. Доктор Альенди помогает ей. Да и перепечатка моего дневника, кажется, тоже не без пользы для нее, она видит, что когда я бываю напугана, то решаюсь на такие поступки, от которых она шарахается. Она занимается какими-то исследовательскими работами, роется в библиотеках, но не хочет обсуждать предмет своих изысканий. В Маргарите полно секретов.

Я доверяю доктору Альенди, щедро делюсь с ним воспоминаниями о детстве, цитирую ему из моих ранних записей совершенно недвусмысленные фразы насчет моего отца. Так проясняется теперь моя любовь к нему и, как следствие, чувство вины. В одиннадцать лет я написала: «Я чувствую, что не заслужила рождественских подарков». Я перестала верить в Бога, потому что он не сотворил чуда и не возвратил мне отца к моему тринадцатому дню рождения. Я молилась Ему об этом, а Он мне никогда не отвечал. Свой дневник я начала писать в одиннадцать лет на корабле, увозившем нас в Америку, ради отца, чтобы рассказать ему, каково мне вдали от него. Я даже хотела послать тетрадки дневника отцу, но мать не позволила, сказала, что они могут затеряться в пути. Когда во время мессы я причащалась, я воображала себе, что не Христос входит в мое сердце, как в свою комнату, а отец. Я понимала, что потеряла не только отца, но и блеск жизни утратила, лишилась музыки, музыкантов, интересных гостей в доме, престижа, европейской жизни, с которой не могла сравниться наша жизнь в Америке с убогим бесцветным окружением и непрестанными стараниями матери содержать нас более или менее прилично.

Обсуждали финансовые вопросы, и я сообщила доктору Альенди, что из-за стоимости визитов к нему вынуждена буду посещать его не чаще раза в неделю. Тогда он не только уменьшил вдвое свой гонорар, но и предложил мне в счет оплаты поработать для него. Он подолгу для своих исследований просиживает в библиотеках, и в то же время ему необходимо переписать несколько своих статей. Я была польщена. В своем таланте писателя я ничуть не сомневалась. Доктор Альенди слушает мои рассказы о Джун.

Анаис: — Джун для меня идеал того, какой должна быть женщина. Я слишком худа. Несколько лишних фунтов веса очень помогли бы моей уверенности в себе. А то я словно девчонка-подросток. Доктор, вы не могли бы к лечению психоанализом добавить какие-нибудь медицинские средства? У меня такие маленькие груди.

Д-р Альенди: — Они что у вас, совершенно не развиты?

Анаис: — Нет.

И, совсем запутавшись в объяснениях, говорю: «Знаете, доктор, проще всего, если я их покажу вам».

Так я и сделала. Доктор Альенди рассмеялся моим тревогам.

Д-р Альенди: — Истинная женственность! Небольшие, но прекрасно сформированы и в полной гармонии со всей фигурой, прелестной фигурой, может, ей стоит прибавить всего несколько фунтов. Нет, вы по-настоящему превосходно выглядите, да еще к вашей внешности добавить вашу воспитанность, умение вести себя, вашу тонкость и изящество.

Тут рассмеялась и я. Но от этого испытания руки у меня похолодели, сердце билось, а лицо горело. Доктор Альенди подивился моей чрезмерной самокритичности. С чего бы это началось?..

29
{"b":"148015","o":1}