Эта песня продолжительностью аж девять минут тридцать семь секунд начиналась с соло ударных, отбивавших какой-то гипнотизирующий слушателей ритм, на который накладывались немыслимые, пронзительные, как молния, завывания электрогитары. Слушая глуховатый голос Питера Мерфи, я вспоминал то, что когда-то читал о таинственном актере Беле Лугоши — классическом исполнителе роли Дракулы.

Этот артист, родившийся в Трансильвании и перебравшийся в Америку, всю жизнь исполнял роли в фильмах ужасов. Со временем с ним произошло то, что и должно было случиться. Он превратился в одного из своих персонажей.

На склоне лет Бела обустроил себе спальное место в гробу. Свидетели его смерти все как один утверждают, что в этот момент от его тела отделилось и стремительно вылетело в окно легкое, едва различимое облачко.

Это можно было бы, конечно, воспринимать как некую современную легенду, но в книгах, посвященных истории кино, вполне убедительно описываются и весьма мрачные похороны Белы Лугоши, организованные по сценарию, который он включил в свое завещание. Так, например, кремировали его в сценическом костюме вампира и лишь после этого захоронили прах на одном из калифорнийских кладбищ.

Поток моих воспоминаний был прерван осторожным стуком в дверь.

Я сперва нажал кнопку «STOP» и лишь затем отозвался:

— Да, папа, заходи.

Отец, как всегда, сначала просунул голову в щель, образовавшуюся между приоткрытой дверью и косяком, словно желая убедиться в том, что в комнате нет какого-нибудь страшного и свирепого зверя, готового растерзать незваного гостя в клочья. Видимо, с его точки зрения, я вполне подходил на роль подобного чудовища.

Отец внимательно посмотрел на висевшее в углу старое пальто, перекрашенное в черный цвет, затем — на стоявший у кровати магнитофон. Что ж, этот натюрморт действительно оставался неизменным день за днем.

Отец присел на край моей кровати и спросил:

— Скажи, я могу тебе как-нибудь помочь?

Этот вопрос, должен признаться, застал меня врасплох. Я понятия не имел, как на него отвечать.

— Может быть, стоит сходить к врачу. Нет, я хотел сказать — к специалисту-психологу, — высказал предположение отец. — Понимаешь, такие вещи нельзя запускать, это как отрава, попавшая в кровь. Если не применить противоядие, она разойдется по всему организму, и потом будет слишком поздно что-либо делать.

— Папа, о чем ты? Какая отрава? Я тебя не понимаю.

— Видишь ли, человек не всегда отдает себе отчет в том, что с ним происходит. Со стороны бывает виднее. Так вот, мне кажется, что ты впал в депрессию. Я хотел бы помочь тебе, вот и подумал, что, может быть, нужно подыскать подходящего…

Прежде чем прозвучало слово «психолог», я перебил отца и заявил:

— Пойми, папа, ты ведь мне и так очень помогаешь. Никакой врач или специалист-психолог нам не нужен.

— Правда? — недоверчиво переспросил он. — Честно говоря, я не очень понимаю, чем именно помогаю тебе сейчас и как еще могу поддержать.

— Папа, ты ведь позволяешь мне быть таким, какой я есть. Вот она — величайшая помощь, которую отец может оказать сыну, — заявил я наставительным тоном пожилого профессора, поучающего неразумного ученика.

Отец встал с кровати и, устало покачивая головой, направился к двери.

Прежде чем выйти из комнаты, он пристально посмотрел на меня и спросил:

— Ты действительно уверен, что тебе не нужна помощь?

— Папа, успокойся, я еще никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас.

Когда дверь за отцом закрылась, я нажал на «PLAY», чтобы позволить Питеру Мерфи дотянуть до конца припев, оборванный на полуслове:

Bela Lugosi is dead

Undead, undead, undead… [9]

Последним уроком в расписании пятницы был английский. На этих занятиях я мог позволить себе расслабиться и посвятить высвободившийся час своему черному блокнотику. В нем я собирал тексты, так или иначе связанные с моим новым увлечением, и когда выдавалась свободная минута, снабжал эти фрагменты иллюстрациями.

Для начала я пририсовал к тексту песни «Бела Лугоши умер» стилизованного вампира, а оставшуюся часть урока посвятил более тщательному наброску могильщика с лопатой в руках. Этот несчастный, измученный тяжелой работой человек вполне мог сойти за того самого Лоренцо — могильщика, согласившегося помогать Тедиато в реализации его безумного замысла. Впрочем, вдохновение для изображения похоронных дел мастера я искал вовсе не в «Кладбищенских ночах».

Вообще-то я собирался нарисовать иллюстрацию к одному из стихотворений Уильяма Блейка — совершенно нетипичного английского романтика, казавшегося мне в немалой степени трагикомическим персонажем.

Заинтересовавшее меня стихотворение звучало так:

Принесите мне лопату и топор,

Принесите мой саван.

Когда моя могила будет выкопана,

Оставьте меня одного под натиском ветров и дождей.

Я лягу в землю, холодный как глина,

Ибо настоящая любовь рано или поздно проходит.

— Что ты сейчас делаешь?

Увлекшись рисованием, я даже вздрогнул от неожиданности, когда услышал голос Альбы.

Моя соседка по парте, оказывается, отвела глаза от доски, исписанной английскими phrasal verbs [10], прервала совершенно бесполезный процесс переписывания этих конструкций в свой конспект и уткнулась взглядом в мой блокнот.

— Не видишь, что ли? Рисую.

— А что это за стихи?

Поняв, что продолжить заниматься делом, от которого меня так бесцеремонно оторвали, мне уже не удастся, я с недовольным видом повернулся к Альбе.

Я прекрасно знал, что преподавателю английского не было никакого дела до того, чем я занимаюсь на его уроках. Этот довольно странный человек во время занятий явно витал в облаках, будучи, несомненно, свято уверенным в том, что рассказывает нам о самых интересных вещах в мире. Разница между give back, give in и give up, похоже, вводила его в состояние блаженного транса.

В общем, уроки английского были практически идеальным фоном для того, чтобы предаться размышлениям на тему моего вхождения в мир теней и познания этого нового для меня пространства. Не удивительно, что я не пришел в восторг, когда Альба нарушила эту идиллию.

В какой-то мере меня обезоружила ее простодушная улыбка, которой она предварила свою очередную реплику:

— Я, кстати, тоже пишу. Не знал?

— Правда? Что же? — спросил я, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал не слишком грубо.

— Да так… кое-что.

Она выжидательно посмотрела на меня, явно рассчитывая на то, что я поинтересуюсь, что именно она пописывает в свободное от учебы время. Секунды шли, а я не проявлял к ее намекам никакого интереса. Так мы и сидели, глядя друг на друга, я на нее — холодно, она на меня — с надеждой.

Следует заметить, что после того концерта в «Ла-Пальме» Альбу словно подменили. Куда-то делись та скромность и застенчивость, за которые я ее так ценил. Более того, от привычного образа девочки-хиппи не осталось и следа. От Альбы разве что по-прежнему пахло довольно резким дешевым одеколоном, но в остальном она изменилась до неузнаваемости. Как только с приходом весны немного потеплело, девушка стала носить короткие джинсовые юбки, демонстрируя нам, однокурсникам, красивые и всегда тщательно выбритые ноги. Растянутые свитера и мужские рубашки уступили место обтягивающим кофточкам и топикам, нисколько не скрывавшим, наоборот, подчеркивавшим тот замечательный «буфет», которым наградила ее природа. Порой — этого трудно было не заметить — она позволяла себе приходить на занятия, не прикрывая все это великолепие бюстгальтером.