— Это назвали «генетическое преобразование». Если бы они это раньше придумали, Питер был бы жив…

«Питер… Другой сын! Да, Питер…»

— Они мне много рассказывали о Питере. Он был похож на меня. Холли сказала, что он был чудесный брат. Они никогда не ссорились и не дрались. У него был хороший характер.

«Как у тебя, — подумал Том. — Как у нашей мамы».

— Мы с ней в шахматы играли! Я еще почти не умею, но она меня подучила.

«Шахматы его покорили! Невинный ребенок!» — снова рассердился про себя Том.

— Сойди вниз, Том. Пожалуйста! Нельзя тебе сидеть здесь одному!

— Почему нельзя?

— Потому что это плохая манера — не выходить к гостям. А тетя Маргарет сказала, что у меня хорошие манеры. А я ей сказал, что папа учил меня хорошо себя вести.

— Да? И как она на это реагировала?

— Сказала, что это показывает папу с хорошей стороны.

— А что они еще говорили про отца?

Тимми нахмурился, вспоминая:

— Сначала — не помню, а потом дядя Артур сказал, что папа был в клане, и это плохо, но мы должны помнить его хорошие стороны.

«Словно речь доктора Фостера на похоронах отца!» — подумал Том.

— Ну, спустись же вниз, Том!

— Мне это трудно, Тимми. Ты и не знаешь, как трудно!

— Угу, я знаю. Ты расстроен из-за этой девушки. Ты убрал с тумбочки ее фото.

— Что, и это ты знаешь?! — вскипел Том.

— Мистер Маккензи рассказал дяде Артуру, и мы говорили об этом. Тетя Маргарет сказала, что тебе трудно примириться, или что-то в этом роде…

«Обсуждают мои личные дела… Делать им нечего…»

— Она вонючка, Том. Она лгунья. Я читал всю эту чепуху в газетах, брал с твоего письменного стола. И о черных — вздор, разве Бетти Ли — такая? И об иностранцах! Вот мистер Бруно, парикмахер, иностранец, а какой хороший человек! И мистер Футиадес, хозяин кондитерской… Значит, и о евреях — тоже чепуха. Ну и что ж, что ты еврей? Том! Не думай о ней, она — вонючка.

Милый, невинный малыш, прижимающий к себе щенка.

— Том! Давай сойдем вниз.

— О'кей, малыш. Иди, я приду.

На длинной веранде три женщины сидели за столом и разговаривали, а Артур Кроуфильд стоял у окна и глядел в сад. Тимми подбежал к нему, Том, поздоровавшись, сел на скамейку между двумя группами. Он заметил, что все присутствующие словно сговорились не обременять его излишним вниманием.

Он сидел, весь напряженный, весь обратившись в слух и поглядывая уголками глаз то в одну, то в другую сторону.

Женщины говорили о драгоценностях: мать рассказывала о том, как ее тетки, отправившиеся в кругосветное путешествие, высматривают в ювелирных лавочках всякие диковины.

— Особенно Лилиан — у нее острый глаз и вкус замечательный. Смотрите, что она мне только что прислала из Бангкока! Все мои украшения — ее подарки.

— Красота какая! — звонким приятным голоском воскликнула Холли. — Эти лепестки не спаяны?

— Потрогайте! — ответила Лаура с улыбкой. Головка с глянцевитыми волосами нагнулась к Лауре, белые пальчики перебирали золотые лепестки.

«Только евреи любят золото, — фыркала Робби. — Услышали бы это Лилиан и Сесилия!» — подумал Том.

— Оно замечательно выглядит на вас, — сказала Холли. — У вас такая стройная длинная шея. Я хотела бы иметь такую, на мне ожерелья так красиво не смотрятся!

Лаура снова улыбнулась.

«Ей нравится девушка, — подумал Том. — И она так добра к Тимми…»

Артур отошел от окна и подошел к женщинам мимо Тома, словно не замечая его.

— Мне кажется, я нашел вам покупателя, — сказал он Лауре. — Мой знакомый мебельщик хочет расширить дело. Я поговорю с ним, мне кажется, ваши условия ему подойдут.

Том уставился в пол, мрачный и молчаливый. За что на него свалился этот двойной удар? — думал он. — Его родители — чужие, новые родители — евреи, сестра — еврейка!

— Да, — ответила Лаура Артуру. — Сначала это была фирма «Пайге», потом — «Пайге и Райс», потом — «Райс и сын», а теперь…

— Другого пути нет, — мягко возразил Артур. Он отошел от стола и приблизился к сидящему у стены Тому, тот вздрогнул. Может быть, он ждал, что Том заговорит с ним, но тот молчал, и Артур начал первый:

— Я сожалею о… — Он запнулся, не зная, сказать ли «ваш отец» или «Бэд», что было бы слишком фамильярно. В конце концов он выговорил: — Сожалею о случившемся. Ужасная, жестокая смерть.

— Как вы можете сожалеть о нем, — ведь он был в ку-клукс-клане, — язвительно отозвался Том.

— Нельзя отвечать на насилие насилием, даже по отношению к членам клана, исповедующим насилие.

— Но они же хотят вас уничтожить, — сказал Том.

— Знаю.

— Тогда я не могу понять…

— Поймете когда-нибудь, — сурово возразил ему Артур.

«Какой странный человек! И он — мой отец…» — подумал Том, и это слово отдалось в его сердце ударом, как при первой встрече. Том не мог отвести взгляд от этого человека с мигающими из-под очков глазами, нахмурившегося, словно он что-то не одобрял или не мог решить трудную задачу.

— Не думайте, что я — святой подвижник. Нет, всепрощение мне чуждо. — Четкость и выразительность речи Артура удивила Тома. — Я только считаю, что нельзя направлять свой автомобиль в толпу, в гущу живых людей. Если это возможно, — значит, мы живем по закону джунглей. Но хватит об этом. Я хочу поговорить о вас, Том. О нас.

— Спасибо, что подарили Тимми собаку, — стесненно выговорил Том. — Он так доволен.

— Я рад. Но я — о другом. Поймите, Том, вы не должны сближаться с нами, если не хотите этого. Уясните себе это. Но поймите для самого себя — эти предубеждения разрушат вашу душу, разъедят ее словно серная кислота. И вы погибнете, как ваш отец.

— Он был неплохой человек! — запротестовал Том.

— Да, это так, но он позволил, чтобы его сбили с толку плохие люди. Как это случилось со многими в Германии. Вы слышали, что перенес Альберт, мой тесть? И он до сих пор верит в человеческую доброту, как верила Анна Франк, голландская еврейка, девочка, погибшая в концлагере, два года юности которой прошли в наглухо запертом доме, где ее семья укрывалась от нацистов. Альберт считает, что людей надо научить доброте.

«Странные люди», — подумал Том и, вспомнив проповедь доктора Фостера, невольно улыбнулся.

— Чему вы улыбаетесь? — спросил Артур.

— Ваш тесть говорит то же, к чему призывают в воскресной школе.

— Так ведь в этом нет ничего удивительного. Женщины стали прислушиваться к разговору; это было неприятно Тому, и у него вспотели ладони.

Артур замолчал, и Том потупился, снова ощущая смятение. Смерть Бэда… его ужасная смерть. А мать гладит руку этой девушки-еврейки… Холли могла бы быть одной из тех, кому Робби и ее товарищи по группе посылали издевательские и угрожающие письма. Том никогда не принимал в этом участия. Он как будто слышал насмешливый хохот Робби, видел ее презрительный взгляд, обращенный на него, которого она «любила», блестящими способностями которого восхищалась… Неистовый гнев снова запылал в его душе.

— Что касается вашей веры… если вы верите, а я надеюсь, что вы верите… — продолжал Артур, — то я надеюсь, что вы ее сохраните в своем сердце. Питер сохранил свою… нашу веру до самой смерти. — Лицо Артура омрачилось. — А вы по-прежнему интересуетесь астрономией? — спросил он Тома. Том кивнул. — Эта наука расширяет кругозор. В свете истинного знания расистская ненависть кажется дикой, нелепой, бессмысленной. Прочитали вы книгу, которую я вам прислал?

— Я ее разорвал, — смущенно признался Том.

Артур выпрямился.

— Это можно понять. Ничего, я пришлю другую, если вы захотите. Не надо уклончивых ответов, — если вы не захотите, я не буду настаивать.

— Пришлите, — сказал Том и снова подумал, какой это необычный человек. И до чего не похож на Бэда. Окажись Бэд в подобном положении, разве он вел бы себя так выдержанно, так достойно? «Если бы я вырос рядом с ним, а не с Бэдом, — подумал Том, — я был бы другим. Но такой отец не стал бы мне настолько близким, как Бэд, который шутил, охотился со мной, ловил рыбу, играл в мяч… Бэд был отец-товарищ… Но все это в прошлом. Сегодня я живу и буду жить без Бэда».