— Но далеко не простая, — заметил Маккензи и со значением посмотрел на Тома.

И опять у Тома возникло ощущение, будто все, что он видел и слышал, было тщательно отрепетировано. «Пытаются затянуть меня, сделать одним из них», — подумал он. Но он не был одним из них. От одной этой мысли ему стало нехорошо. Эти люди были жертвами, они всегда оказывались в проигрыше.

Он представил, как теперь они постоянно будут слать ему письма, звонить ему, встречаться с ним. Они будут снова и снова умолять его приехать к ним еще раз. Мама будет просить о том же. Отец будет возражать, и их дом, всегда такой спокойный, начнут раздирать ссоры. И, что еще хуже, вся эта история в конце концов выйдет наружу. Такие вещи нельзя скрывать до бесконечности. «Подмена младенцев!» — будут кричать заголовки газет, продающихся в супермаркете… Он вдруг стал задыхаться.

— Ну и как, можешь ты что-нибудь сказать о том, что услышал? Есть у тебя какие-нибудь мысли на этот счет? — услышал он голос Артура.

— Немного.

— Значит, немного. Если не возражаешь, я бы хотел услышать эти немногие мысли.

Том не смотрел на Артура. Взгляд его был прикован к лужайке, к деревьям, листья на которых трепетали от ветра. Он немного успокоился, увидев это свидетельство циркуляции воздуха. По крайней мере, он не задохнется.

— Итак, что же это за мысли? — терпеливо повторил Артур.

Том заставил себя открыть рот.

— Мне жалко маленькую девочку. Всех их жалко. Это печальная история.

— Это были твои соплеменники. Ты это почувствовал.

— Нет, я не еврей. Я методист.

— Ты можешь быть методистом, но это не меняет того факта, что они твои соплеменники.

— Нет.

— Ну, хорошо, пусть нет. Но разве в этом случае можно писать статьи, подобные тем, что появляются в газете, в которой ты сотрудничаешь? Разве кому-то это позволено?

— У меня есть экземпляр, — сказала Холли. — В списке сотрудников редакции стоит и твое имя. Твое обесчещенное имя.

— Холли! — предупредила Маргарет.

Так вот к чему они вели.

— Твоя церковь не одобряет той гнусной лжи, которую публикует эта газета.

Артур вцепился в эту тему, как бульдог в чью-то ногу. Том вышел из себя.

— Послушайте, я приехал к вам по вашей же просьбе. Я приехал не для того, чтобы в чем-то оправдываться. Я не предполагал, что на меня здесь будут нападать.

Маргарет тихо проговорила:

— Мы просто хотим, чтобы ты принимал нас такими, какие мы есть, Том.

Она сидела в плетеном кресле рядом с Томом и сейчас импульсивно положила ладонь ему на руку и сжала ее так сильно, что Том в изумлении посмотрел на нее. Лицо ее было таким напряженным, что это испугало его. Это оттолкнуло его. Впервые она прикоснулась к нему, и у него мелькнула ужасная, потрясшая его мысль, что, несмотря на отрицание Бэда, он появился на свет из чрева этой женщины. Он никогда не думал в таких категориях о маме, а если бы подумал, тут же прогнал бы подобную мысль как непристойную. А теперь эта странная женщина…

Он быстро отдернул руку. Все это видели. Ошибиться было невозможно.

— Единственное, что я хочу, чтобы меня раз и навсегда оставили в покое. У нас свободная страна. Почему вы не оставите меня в покое?

Маргарет дрожа встала, и Холли обняла ее.

— Это моя ошибка, — раздался голос Маккензи. — Я надеялся, что все будет иначе. Видит Бог, я не хочу осложнять ваше положение.

— И Тома, — добавила Маргарет.

— Что ж, — продолжал Маккензи. — Думаю, на этом можно поставить точку. Поехали домой, Том.

Том все еще чувствовал себя нехорошо и дышал с трудом. Маккензи рассердился. Вне всякого сомнения он обо всем расскажет матери. Все так запуталось. Он позволил втянуть себя в спор, потерял самообладание. Теперь, приличия ради, надо как-то все сгладить.

— Я не хотел вас обидеть, — натянуто сказал он. — Пожалуйста, простите, если я вас чем-то задел.

— Ах, Том, — откликнулась Маргарет, которую все еще обнимала Холли.

Артур проводил их до двери.

— Спасибо за все, — поблагодарил он Маккензи и пожал ему руку. — В другой раз будет лучше, — добавил он, обращаясь к Тому. До Тома он не дотронулся.

Машина тронулась с места и покатила к выезду на улицу, а Артур все стоял у двери, глядя им вслед. На лице его застыло грустное озабоченное выражение.

Они проехали милю-другую, прежде чем Маккензи заговорил.

— Не очень-то хорошо все получилось, — тон его был сухим.

— А почему вы думали, что будет иначе?

— Не знаю. Просто надеялся.

Они проехали еще немного.

— Ты обидел их, — произнес Маккензи.

Том и сам это понимал. Самым обидным было то, как он выдернул у Маргарет руку. Он сделал это не умышленно. Это получилось само собой. Не следует осуждать его за это.

— Они не хотят оставить меня в покое. Вы слышали, как они вытягивали из меня ответы на свои вопросы, а потом показывали, что им не нравится то, что я говорю.

— Ты говорил не слишком приятные вещи.

— Для них и для вас.

— Я не понимаю. Твоя мать говорит, ты мягкосердечный, но я заметил, что рассказ Альберта вызвал у тебя раздражение. Я не понимаю.

— Я был раздражен потому, что они пытались заставить меня разделить их беды. Они евреи. Они всегда проигрывали. Я не такой, как они.

— Нет, ты не прав. Они победители, а не побежденные. Люди, сумевшие выжить после тех ужасов, которые выпали на их долю, — победители.

— Да, но прежде всего они жертвы, и на то есть причина. Я могу дать вам кое-какую литературу по этому вопросу, и вы поймете почему.

— Ты говоришь вздор, злостный вздор. Когда-нибудь ты поймешь это.

Маккензи говорил резко. Плохо дело. Им предстояло проехать еще сотню миль. Тяжело ехать сидя рядом с человеком, которому ты неприятен. Маккензи включил магнитофон. На сей раз он поставил Бетховена, не спрашивая мнения Тома.

Когда они наконец подъехали к дому, Том увидел стоявшую у их двери соседку, встревоженно оглядывавшуюся по сторонам. Маккензи едва успел остановить машину, как она бросилась к ним с криком. — Том, Том! Где твоя мать?

— Я не знаю. А в чем дело?

— Тимми. Ему очень плохо. Я не помню, чтобы ему было так плохо, хуже даже, чем в День труда три года назад, когда вы срочно повезли его в больницу. Он тогда задыхался, и у него сильно болела грудь, помнишь?

У Тома мгновенно участилось сердцебиение.

— Да, да. Где он?

— Я позвонила твоему отцу, он сказал, что пока он доберется до дома, пройдет много времени, и попросил меня отвезти Тимми в больницу. Сказал, что встретит нас в отделении «скорой помощи». — Женщина чуть не плакала. — Твоя мать с утра куда-то ушла. Я видела, как она уходила, но не знаю, куда она пошла, она никогда не ходит целый день по магазинам. Ах, если бы я знала, куда она пошла.

— Полезай назад в машину, Том, — сказал Маккензи выскочившему Тому. — Поехали, я отвезу тебя в больницу.

Они проехали несколько кварталов. Том, отвернувшись от Маккензи, смотрел в боковое окно. Маккензи видел, как он судорожно глотал воздух, адамово яблоко у него ходило ходуном, лицо побледнело.

— Трудный у тебя выдался сегодня день, — мягко сказал Маккензи. — Мне очень жаль, Том.

— Спасибо.

Внезапно Том заговорил:

— Три года назад мы думали, что он не выживет. Он совсем задыхался. Господи, видели бы вы человека, которому нечем дышать. Он синеет… И так продолжается всю его жизнь… Он держится несколько лет и мы думаем, что все прошло. Нет, на самом деле мы так не думаем, мы знаем, что это не так.

Слова вылетали у него сами собой, словно Том не мог замолчать, даже если бы захотел, так, по крайней мере, показалось Маккензи.

— Он такой хороший мальчик. Они думают, он не знает, что ему суждено умереть молодым, но он знает… Иногда я думаю, как странно, будь он здоров, он бы мне здорово мешал. Какому семикласснику, например, захочется, чтобы у него под ногами все время путался малыш детсадовского возраста. Но он с самого рождения был болен, и сколько я себя помню, я все время беспокоился за него.