Тома словно ударило током. Лауре показалось, что его буквально передернуло сначала от изумления, потом от ярости. А затем он сделал странную вещь. Подбежал к зеркалу, висевшему над камином, и, включив свет, уставился на свое отражение.

— Я, — прошептал он, — я. Это невозможно. — Он резко повернулся к Лауре. — Посмотри на меня. Посмотри. Я похож на кого-нибудь из них?

— Они бывают разными, — мягко ответила Лаура, — так же как протестанты или католики. И ни у кого из них нет рогов.

— Не пытайся меня успокоить. Тебе нечего сказать. Я ненавижу себя. Мне следует повязать на шею веревку и повеситься на заднем дворе. Я презираю себя, — выкрикнул он. — Почему, черт возьми, я не умер прямо сейчас?

— Не говори так. Пожалуйста, дорогой, ты нужен нам живым.

Но он уже устремился к двери. Она услышала, как он взбегает по лестнице. Секунду спустя появился Бэд со стаканом в руке.

— Бренди, — объяснил он. — Мне было необходимо выпить. Итак, ты сказала ему.

— Да. Кто-то должен был это сделать.

— Я знаю, это следовало сделать мне, — проговорил он извиняющимся тоном. — Но Лаура, у меня такое состояние, будто меня стукнули по голове молотком.

Бэд побелел, вернее сказать, лицо его приобрело какой-то бледно-зеленый оттенок. Лауре пришло в голову, что он может упасть в обморок или у него случится сердечный приступ.

— Ты знаешь, я довольно крепкий. Я многое могу вынести, но то, что происходит, выше моих сил. Мне стыдно, что я так расклеился. Ты же как-то держишься.

Держишься. В голове у нее пульсировала боль… И вдруг мелькнула дикая мысль: «А может, все это плод моего воображения?»

— Кроуфильды! — продолжал Бэд. — Господи, ну и горькая пилюля. Наш Том. Еврейский универмаг. Господи!

Во дворе Граф залился лаем, значит вернулся Тимми.

— Давай пойдем наверх и закроем дверь спальни, — сказал Бэд. — Не хочу, чтобы он видел меня в таком состоянии.

Послеполуденное солнце заливало спальню. Из окна они наблюдали, как Тимми поставил велосипед под навес, погладил Графа и направился к задней двери. Он выглядел таким маленьким, таким уязвимым. Теперь ему предстоит узнать, что его любимый брат, его герой, его идеал (я ведь похож на Тома, правда?) вовсе ему не брат.

Они раздумывали, стоит ли пойти в комнату Тома или лучше оставить его в покое. Внезапно дверь спальни, которую никому не разрешалось открывать без стука, распахнулась, и Тимми прокричал:

— Папа, мама, я зашел к Тому, и он сказал мне. Он так плачет.

Том рыдал и пинал подушку.

— Ох, мам, ох, пап, я хочу умереть. — Его лицо исказилось, когда Лаура подошла к нему. — Но вы не мои мама с папой.

Присев на кровать, Лаура гладила его по голове.

— Мы принесли тебя в этот дом, когда тебе было всего три дня от роду и растили тебя. Мы любим тебя. Представь, что ты наш приемный сын. В этом ведь нет ничего страшного.

— Это другое. Это совсем другое. Те люди не бросали меня. Теперь они захотят меня увидеть. А я не могу, не хочу…

Бэд, застывший с несчастным видом в ногах кровати, и Тимми, в слезах, с приоткрытым ртом, молчали. Лаура, продолжая гладить Тома по голове, спросила:

— Хочешь, я позову доктора Фостера? Может, разговор с ним поможет тебе.

— Нет, — с горечью ответил Том. — При всем моем уважении к нему, я в нем не нуждаюсь. Я заранее знаю, что он скажет. «Бог послал тебе испытание. Бог никогда не подвергнет тебя испытанию, которого ты не мог бы вынести. Испытания делают тебя сильнее, лучше». Нет, он мне не нужен. Мне никто не нужен.

Выйдя из комнаты сына, они все же позвонили доктору Даунсу. Они знали, что вообще-то он не выезжает на дом, но надеялись, что в данном случае, не похожем ни на какой другой, согласится сделать исключение. Ему можно было доверять полностью: ни при каких обстоятельствах он не скажет никому ни слова.

Доктор провел полчаса наедине с Томом, а Лаура тем временем пыталась приготовить легкий ужин для Бэда и Тимми, которые совсем не хотели есть.

— Я дал ему слабое успокоительное, — сказал доктор, — это поможет ему пережить пик горя. С ним все будет в порядке, я уверен. Он молод и вынослив. — И сочувственно добавил: — Бедный мальчик. Он вбил себе в голову, что настоящий мужчина не должен давать выход своим эмоциям. Он смущен, потому что дал слабину. Я постарался вправить ему мозги на этот счет. Сказал, что, будучи во Вьетнаме, видел, как плакали многие смелые ребята.

Сон не освежил Лауру и не принес желанного облегчения. Всю ночь ее мучили кошмары. То она изо всех сил бежала от преследовавшего ее мужчины, но ни на шаг не продвигалась вперед. То, приехав в аэропорт, обнаруживала, что у нее нет билета, мчалась домой, искала его повсюду и не могла найти. «Поздно, слишком поздно!» — закричала она и проснулась. Рядом с ней пьяным сном спал Бэд, а Том был один в своей комнате. Она должна убедиться, что ничего не случилось с Томом.

Она стояла у его кровати, глядя на него, освещенного слабым лучом света, проникавшим из холла. Странно было думать, что еще два дня назад она могла сердиться на него. Любовь к нему переполняла ее сердце, от этой любви становилось трудно дышать.

— Мама? Я не сплю, — прошептал он. — Мам? Они захотят, чтобы я уехал отсюда? — Он говорил спокойно и она порадовалась, что успокоительное оказало свое действие. — Я не собираюсь уезжать от тебя, папы и Тимми. Они не могут меня заставить.

— Вопрос так и не стоит, — заверила она. — Тебе уже больше восемнадцати. Ты волен поступать, как хочешь.

— Но мне придется встретиться с ними, да? Я не могу этого сделать.

Лаура обдумала эту проблему. Естественно, они захотят увидеть Тома. Даже если он откажется, они что-нибудь придумают. Да и кто повел бы себя иначе на их месте?

— Кое-какие обязательства по отношению к ним у тебя все же есть, — сказала она. — Ты думаешь только о своих чувствах, но представь себе и их чувства.

— Плевать мне на их чувства. У меня нет с ними ничего общего.

— Потому что они евреи, ты это имеешь в виду? Только поэтому?

— Этого вполне достаточно.

— Нет. Мистер Фордайс разговаривал с их адвокатом. Они оба согласны, что вам следует встретиться.

— Это будет сущим мучением.

— Нет. Я буду с тобой. Будет, конечно, тяжело, но не невыносимо.

— Ну, в любом случае я хочу, чтобы и папа был.

— Не знаю, сможет ли он это сделать, Том. В определенном смысле ему даже тяжелее, чем тебе. Он не признает, что это правда, и меня это очень беспокоит, потому что в конце концов ему все же придется это признать.

— Я не хочу встречаться с этими людьми, — повторил Том. — Уверен, что и ты тоже.

Она ответила не сразу, а ответив, сама удивилась тому, что сказала.

— В общем-то не хочу, но в определенном смысле и хочу. Мне хочется… хочется увидеть, в каких условиях жил Питер, — проговорила она и услышала, что говорит охрипшим голосом.

— Они назвали его Питером?

— Да, — ответила она, подумав: «Тому должно быть пришло в голову, что его самого могли бы звать Питером, если бы…»

— Зачем? — выпалил Том. — Все прошло, все кончено, какая разница, в каких условиях он жил. Ты же его даже не видела.

У Лауры стеснило грудь от жалости. Можно ли надеяться, что девятнадцатилетний юноша поймет чувства человека вдвое его старше, чувства женщины, матери?

— Том, Томми, — она уже много лет не называла его Томми, — это не имеет ничего общего с моей любовью к тебе, любовью такой сильной, что у меня не хватает слов ее выразить.

Он серьезно посмотрел на нее, слегка кивнул и произнес:

— Мам, ты не будешь возражать? Теперь мне бы хотелось побыть одному.

— Да, конечно. Утром поговорим еще.

Почти сразу же он позвонил Робби. У него было ощущение, что он взвоет, если ему не удастся рассказать кому-то о своем горе, излить душу человеку, способному его понять.

По голосу он понял, что разбудил ее.

— Так поздно? Что случилось, Том?