— Ты же знаешь отца, — продолжила я. — Возможно, он близок к научному открытию и скоро совершит революцию в мире вешалок. Новый несгибаемый вариант или что-то в этом роде.
— Дело не в работе, — настаивала мама, — он стал другим. Отстраненным. Раздражительным.
Не слишком, похоже, на папу. Отдаленный — да. Его стол фирмы «Блэк энд Декер» вполне мог оказаться космическим кораблем, уносящим его каждый день на Луну, так редко мы с Лизой общались с ним в детстве. Но никогда раньше он не был раздражительным. Это, скорее, мамина черта.
— Стоит попробовать поговорить с ним.
— Не могу, боюсь услышать ответ.
Неужели мама боится? Крайне странно.
— Хочешь, чтобы я с ним побеседовала? — предположила я.
— Вряд ли он признается тебе во всем, как ты сама думаешь?
— Возможно. Но чтобы папа завел интрижку? Сомневаюсь. Должно быть, дело в другом. Вероятно, он, как и ты, боится затронуть какую-то тему.
Кто, как не я, может уверенно утверждать это, ведь я по собственному опыту знаю, насколько небезопасно делиться чем-то с мамой.
Она посмотрела на меня влажными от слез глазами.
— Поговори с ним, милая, — сказала она тихим, печальным голосом. Раньше я не слышала ничего подобного.
— Да, конечно, — ответила я успокаивающе. Будто у меня нет своих проблем, которые нужно уладить, и самый большой секрет в мире не засел в моей голове, угрожая свести меня с ума.
Я направилась на кухню, и по дороге мне снова вспомнились слова Мэри: «Не может быть миссис Бикерстафф настолько суровой. Она твоя мать. И любит тебя без всяких условий».
Сейчас мне пришло в голову, что, может, Мэри права. Но все-таки нет, вряд ли, ведь мама действительно строгая. Но сейчас она такая ранимая и трогательная. Сегодня самое подходящее время для того, чтобы рассказать ей все. Пока она рыдает на моем диване, почему бы незаметно не перейти к собственному маленькому признанию? То есть к утверждению «Мой муж — презренный изменник» мама сможет добавить фразу: «Моя дочь — подлая нарушительница общественной морали». Звучит ужасно. Да, вероятно, я буду виновата в том, что нанесла новый удар бедной женщине, которая и без того страдает. Но ведь если у мамы все в порядке, она становится невообразимо опасной, а мне, прежде всего, нужно позаботиться о себе.
Да, точно так я и сделаю.
Я налила воду в кружки и стала тихо проговаривать про себя начало монолога.
«Мам, скорее всего ты завтра прочитаешь обо мне в «Мейл», даже если мою фамилию и не станут называть прямо. Поверь, что бы они ни утверждали, я вовсе не стремилась причинить тебе боль. Лишь хотела, чтобы ты гордилась мной…» Мне самой понравилось. Может показаться, будто я в первую очередь думаю о чувствах мамы, хотя на самом деле это вовсе не так.
Я вернулась в гостиную, поставила кружки на стол и решила броситься в омут с головой. Другого способа просто не существует: начнешь колебаться — и ты пропал. Иметь дело с мамой — все равно что долго и мучительно отрывать пластырь: лучше не обращать внимания на боль и покончить со всем как можно скорее.
— Мам, завтра ты, скорее всего, прочитаешь обо мне кое-что в «Мейл» и…
— Эта ужасная женщина! — воскликнула она, не обращая на меня внимания. — Скажи, зачем ты разрешила ей приходить сюда и курить? Квартира стала похожа на громадную пепельницу. — В руке мама держала несколько окурков, видимо, отыскала их за диванными подушками.
Боже, что на меня нашло? Как мне только могло прийти в голову рассказать ей самый большой секрет в мире, если я до смерти боюсь признаться даже в своей пагубной привычке?
Рыдающая несчастная женщина, которую я оставила несколько минут назад, уже исчезла и уступила место абсолютно другому человеку. Мама плотно сжала губы, а сузившиеся глаза-бусинки рыскали по комнате в поисках еще каких-нибудь недочетов. Она снова стала прежней мамой, и одно это уже не могло не действовать на нервы, а наблюдать столь резкую перемену было жутковато. Словно я принимала участие в шоу «Звезды в их глазах» [9], съемки которого проходят в моей собственной квартире. «Сегодня, Мэтью, я буду Эдвина Кюрри». Я не понимала, что означает новый мамин имидж. Если все задумано с целью вернуть моего блудного отца обратно на супружеское ложе (во всяком случае, так утверждала мама), Эдвину Кюрри нельзя считать хорошим выбором. Папа прятался за занавеской всякий раз, когда ее показывали по телевизору.
— Ну да ладно, Эми, — сказала мама, бросая окурки в корзину для мусора, — так что ты там говорила про статью в «Мейл»?
— О, ничего… Я думала, возможно, завтра напечатают интервью с Эндрю Ллойдом Вебером.
Мама ненавидит любую современную музыку, отличающуюся от музыки Элгара, исключение она сделала только для Ллойда Вебера. Он пишет правильные песенки о приятных вещах — вроде кошечек и Иисуса Христа… А еще об отвратительных обезображенных призраках. К тому же он, разумеется, консерватор.
— Хорошо, — сказала она, — хотя бы будет чем утешиться, когда твой отец снова проигнорирует меня за завтраком… Конечно, если он вообще соизволит вернуться домой.
— Папа не ночует дома? — удивленно пробормотала я.
— Пока приходит, но это лишь вопрос времени.
— Мам, не волнуйся, я поговорю с ним.
Раздался звонок в дверь, заставивший нас обеих подпрыгнуть.
— Кто это может быть? — требовательно поинтересовалась мама, которую ужаснула сама мысль, будто я пригласила гостей в столь поздний час. Ведь на часах уже девять пятнадцать. Возможно, она успела представить себе, что члены местной банды «Ангелы ада» явились изнасиловать и ограбить нас.
Я тоже была немного встревожена, но по другой причине. А что, если ко мне явилась проклятая журналистка из «Мейл»? Осторожно прокравшись к открытому окну, я выглянула наружу.
Что, черт возьми, он тут делает?
«Он» — это Энт, я не видела его уже больше двух лет. Конечно, я удивлена и приятно взволнована, но что, черт возьми, все-таки происходит? Энт должен быть в Нью-Йорке, а он сейчас стоит перед входной дверью с вещевым мешком. До чего же усталый и взъерошенный! К тому же из-за узких кожаных брюк, почти белоснежной рубашки в мелкий рисунок и усов, которых я у него раньше не видела, он стал еще больше похож на гомосексуалиста.
Проклятие! Кроме курения и самого большого секрета в мире, есть еще одна вещь, о которой я так и не рассказала маме: Энтони Хаббард, мой лучший друг с тех пор, как мне исполнилось четыре года, — гомосексуалист. Вряд ли мама смирится с моей любовью к сигаретам, и разве можно признаться ей в чем-то похуже?
Впрочем, Энт мог бы выбрать для визита и более подходящее время.
— Кто там? — поинтересовалась мама.
— Энтони, — ответила я.
— Я полагала, он в Америке, принимает посвящение в духовный сан.
Два с половиной года назад, когда Энт эмигрировал в Америку, мама поинтересовалась, что тот собирается делать в Нью-Йорке. Вместо того чтобы ответить «Он переспит с любым парнем, который согласится снять штаны», я заявила:
— Он собирается поступать в семинарию.
Отчасти это было правдой, ведь Энт действительно регулярно посещал семинарию. Просто я сказала не все: «Семинария» — так назывался ночной гей-клуб.
Мама всегда настороженно относилась к нашей дружбе. В том числе из-за представления о католиках как подлых интриганах, решивших устроить заговор, низвергнуть королеву и посадить на престол испанского короля. Но главная причина заключается в следующем: она не может поверить, что мужчина способен дружить с девушкой без всяких задних мыслей, поскольку, по мнению мамы, в какой-то момент непременно сработает инстинкт. Всякий раз, когда мы поднимались в мою комнату послушать новый диск, мама начинала волноваться: а вдруг я спущусь уже беременной? Я спокойно относилась к ее опасениям, все-таки это лучше ее предположения о том, что я могу подцепить какую-нибудь заразу вроде СПИДа (каждому, кто был готов ее выслушать, она говорила, будто подобной болезнью можно заразиться, просто живя в одном доме с гомосексуалистом).
