Пока табор спал, Лайла бесшумно выскользнула из кибитки и побежала в полицейский участок. Выслушавший ее констебль не поверил собственным ушам, не в силах представить, что такое возможно. Подняли с постели сержанта. Тот, ругаясь, на чем свет стоит, приехал в участок, но лишь мельком взглянул на белое как мел, несчастное лицо Лайлы и сразу понял, в чем причина преступления.

Рейфа арестовали на рассвете и через два месяца приговорили к смерти. Но веревки ему удалось избежать. Неизвестно как, он раздобыл яд, и однажды утром его нашли в камере мертвым. Рейф уже весь застыл, но глаза дерзко сверкали навстречу неведомому.

Табор отверг Лайлу. Цыгане выбрали другого вожака, который разрешил Наоми остаться, но Лайле приказал убираться прочь.

Так, наверное, и было бы, если бы Наоми не обнаружила, что Лайла беременна. Она воззвала к милосердию цыган, и оно было ей даровано. Лайлу не приняли обратно в табор, но ей разрешили жить с матерью.

Состояние дочери, которая чудом сохраняла жизнь, приводило Наоми в отчаяние. Скорее всего, только зародившееся в ней дитя удерживало ее на этом свете. Дитя Дункана. Эти слова Лайла постоянно повторяла как заклинание.

— А вдруг это ребенок Рейфа? — спросила как-то Наоми.

Лайла покачала головой и посмотрела на мать глазами столетней старухи.

— Нет. Не его. Он не взял меня, как мужчина берет женщину, и его семени во мне не было.

Рашель Ли родилась восьмимесячной. Для Наоми мукой мученической было видеть почти бескровное тело своей дочери, которая последние силы отдавала ребенку. Оказалось, в Лайле живет неукротимый дух, благодаря которому она продолжала сохранять гордость и волю к жизни, чего Наоми никак не ожидала от своей избалованной дочки.

Роды проходили трудно, и, хотя многие слышали крики, доносившиеся из кибитки, ни одна женщина не пришла помочь Наоми. Впрочем, это-то Наоми не пугало. Она была опытной повитухой, да и положение ребенка не внушало ей никаких опасений, хотя он был великоват для хрупкой Лаилы.

Только положив девочку рядом с дочерью, она в первый раз со дня смерти Дункана увидела на ее лице улыбку.

— Красавица, — сказала Лайла. — Назови ее Рашель. Ты ведь будешь ее любить, правда, мама?

Кровь лилась из Лайлы рекой, и остановить ее не было никакой возможности. Наоми знала, что ее дочь умирает. Она знала это с того самого мгновения, когда начались роды. Ничего удивительного.

Лайла заставляла себя жить, чтобы доносить свое дитя. Во всяком случае, для табора она была мертвой с того самого часа, как предала Рейфа.

Цыгане не сложили погребального костра для Лайлы, не оплакали ее и не пожалели о ее короткой жизни, и хотя Наоми оставалась законным членом табора, Рашель скоро поняла, что чем-то выделяется из остальных детей.

Прошло совсем немного времени, прежде чем Рашель узнала, что имя ее матери произносить ни в коем случае нельзя и что она и Наоми кочуют с табором скорее из милости, чем по праву.

Свою боль Рашель научилась скрывать под маской гордости и безразличия, и очень скоро о ней заговорили как о яблоке, которое падает недалеко от яблони. Дети ее не любили, и она, зная об этом, все больше замыкалась в себе. Одна лишь Наоми одаривала ее своей любовью, вставая между ней и людьми.

Ее изгойство началось с самого рождения, думала о себе Пеппер, уже не стараясь бороться с нахлынувшими на нее воспоминаниями.

Обиды посыпались на нее, едва она встала на ноги. У цыганских детей своя гордость. Но из-за их жестокости она на всю жизнь выучила два урока.

Первый заключался в том, что чувства надо уметь скрывать. Как любой ребенок, Рашель была в высшей степени чувствительна к презрению и нелюбви других детей. Она знала, как знают все дети, что ее отвергают, но не понимала почему, однако научилась делать вид, будто ничего особенного не происходит. Это был второй урок. Никто не должен был думать, будто в его власти обидеть ее.

Собственно, намеренно ее никто и не обижал, просто она была чужой людям, среди которых жила, так как ее мать преступила главный закон племени.

Детство Пеппер прошло в бесконечном кочевье по стране. Школ для цыган тогда практически не было, и даже самые дотошные инспекторы не тратили время на цыганских детей, которые то появлялись, то исчезали с глаз долой. Однако Наоми, благодаря мужу, умела читать и писать и гордилась этим.

Она понимала, что происходит с ее внучкой, и очень горевала, но понимала также и своих соплеменников, которых не могла винить в жестокости.

Время от времени ей приходила в голову мысль поехать к сэру Иэну Макгрегору, но она сомневалась, что у него девочка заживет лучше, чем в таборе. Как бы то ни было, когда Рашель исполнилось семь лет, Макгрегор умер и поместье перешло к его дальнему родственнику.

После смерти Дункана цыгане ни разу не приходили в Глен, зная, что им там не обрадуются, и в потере привычного места, где к ним неплохо относились несколько веков, тоже обвиняли Лайлу, а значит, и Рашель.

Наоми учила девочку грамоте и посылала ее в школу, как только табор останавливался где-нибудь более или менее надолго.

Зная, насколько бабушка гордилась своим умением читать и писать, Рашель никогда не рассказывала ей о своей трудной жизни в школе, где она была такой же отверженной, как в цыганском таборе. Дети смеялись над ее поношенной одеждой, дразнили за неправильный выговор и за золотые кольца, которые она носила в ушах. Старшие мальчики дергали за них так сильно, что начинала идти кровь из мочек. Они называли ее грязной цыганкой, а девочки хихикали, показывая пальцами на драные джемперы и заплатанные юбки.

У Наоми и Рашель не было мужчины, который мог бы защитить их или пойти для них на охоту, поэтому им приходилось полагаться только на удачливость Наоми, которая гадала, предсказывала судьбу и продавала травы. Время от времени какая-нибудь женщина стучалась в их кибитку глухой ночью и просила Наоми продать ей особые травы, которые она собирала летом.

У Рашель это вызывало неистребимое любопытство, но бабушка отделывалась ничего не значащими фразами или говорила, что ей еще рано об этом знать. Она раз и навсегда решила, что искусство лечить травами, которому ее научила мать и которое она пыталась передать своей непоседливой дочери, не для ее внучки. Ни одна цыганка не придет к Рашель за советом и помощью, как они приходили к ней, потому что Наоми была одной из них. Ее все еще почитали, хотя к этому почитанию уже давно примешивалась жалость. А Рашель — чужая, дочь шотландца. Ради его любви Лайла нарушила цыганский закон и предала назначенного ей мужа. Когда Рашель подрастет, ей придется покинуть табор, и это больше всего печалило Наоми.

Она старела. От холода и сырости у нее начали болеть кости. Посылая внучку в школу, она надеялась, что таким образом сможет подготовить ее к другой жизни, а Рашель, щадя бабушку, не говорила ей, что соплеменники отца гонят ее от себя так же, как соплеменники матери.

Школа, которая поначалу влекла ее, постепенно, по мере того как Рашель взяла от учителей все, чему они могли научить, стала ненавистной тюрьмой, из которой она потихоньку сбегала, чтобы в одиночестве побыть на природе.

Когда Рашель исполнилось одиннадцать, она стала резко меняться физически. Соответственно менялось и отношение к ней ее мучителей. Мальчишки в школе, которые прежде дергали ее за волосы и серьги, теперь изыскивали возможность незаметно ущипнуть за набухшие груди.

Волосы у Рашель всегда были густые и блестящие, а тут совсем потемнели и стали виться. Девочка превращалась в девушку.

Бывало, что и в таборе на Рашель с интересом поглядывали молодые цыгане, но они помнили, кем была и что сделала ее мать.

В то время как другие девочки проверяли власть своей недавно обретенной женственности, заигрывая с ровесниками, Рашель, повинуясь инстинкту, вела себя иначе и подавляла свои порывы. Часто бабушка, заглядывая во всезнающие глаза Рашель, с печалью думала, что ее внучка — дитя мрака. Словно в самом деле обладая даром второго зрения, Рашель видела, как цыгане отыскивают в ней черты ее матери и оставляют в покое, но только пока она молчит и ни во что не встревает.