— Собственноручно? — спросил изумленный Исаак.

— Считает ли он, будто я совершил убийство сам или подослал убийц, этого я не знаю. Но это нелепо. Фантастично.

— И притом очень опасно, — сказал Исаак. — Я знаю молодого человека, который знаком с юным сеньором Марти. Поговорю с ним об этом деле.

— Даже будь я кровожадным — хотя, видит Бог, я не такой, Исаак — с какой стати мне совершать такую нелепость? Ссудить человеку пять тысяч золотых монет, а затем через несколько дней убить его, чтобы забрать их?

— Ради других десяти тысяч монет, Аструх. Ради остальных денег. Вот почему это очень опасный слух.

— Знаю, Исаак. И знаю, что это дело будет рассматриваться в христианском суде. Поэтому и пришел в ужас.

В то время как Исаак с Аструхом обсуждали в саду проблемы, вызванные смертью Гвалтера, Беренгер надевал самую простую черную рясу для встречи со своими канониками.

— Ваше Преосвященство, — сказал Бернат, — вам не следует подниматься с постели. Врач сказал, что завтра, если все будет хорошо, вы можете подняться и походить по дворцу, только не утомляясь. Это не значит созывать каноников для заседания, которое обещает быть нелегким.

— Если сеньор Исаак хочет, чтобы я провел в постели еще день, он знает — нужно сказать, что я обречен проваляться в ней еще неделю, — ответил Беренгер. — Я хорошо себя чувствую, очень устал от лежания, и мне нужно поговорить с канониками.

— Придут не все.

— Тем хуже для тех, кто не придет. Их голоса не будут услышаны. Пошли, — сказал епископ, — позаботься о том, чтобы писец был там и его перо было хорошо очинено.

— Я вас долго не задержу, — сказал Беренгер собравшимся. — Мне нужно сказать только одно. Никто из повинующихся мне не должен говорить о священном Граале. Даже между собой. Те, кто хочет высказаться на эту тему, могут сделать это сейчас.

— Но почему, Ваше Преосвященство? — спросил один из молодых каноников.

— Эта история уже возбудила слишком много страха — и алчности — чтобы допускать дальнейшее разрастание слухов, — ответил епископ.

— Как же нам быть, когда нас спросят о ней? Сейчас эта тема у всех на устах, — сказал Пере Виталис.

— Гвалтер взял с собой большую сумму денег, чтобы купить серебряную посуду редкого, изысканного мастерства, — ответил Берангар. — На него напали грабители и убили.

— Звучит не особенно убедительно, — послышался неуверенный голос.

— Если часто повторять, будет убедительно. Или слишком скучно, чтобы продолжать интересовать.

— Ваше Преосвященство, я возражаю.

На громкий, внезапно прозвучавший голос все, кроме Беренгера, повернули головы.

— Я хочу заявить, что против ваших попыток замолчать этот вопрос.

— Да, отец Рамон? — произнес Беренгер, глядя на своего возмущенного каноника. — Почему?

— Для секретности уже слишком поздно, — ответил тот. — Это одна причина. Все в городе знают, что Грааль здесь, и, отрицая это, мы лишь будем глупо выглядеть.

— А у вас есть и другая причина? — спросил Беренгер. — Потому что я не знаю — и не верю, — что Грааль находится здесь.

— Другая? Да. Его местонахождение в Жироне может значительно содействовать возрастанию репутации и значительности этого собора, что в свою очередь прибавит славы церкви повсюду.

— Орта, если это действительно священный сосуд, то нам бы пришлось иметь дело с похищенным, — заговорил Беренгер. — И с грабителем, который завладел этой вещью. В таком случае эта история навлечет позор на всех нас. Я не допущу этого. Не говорите на эту тему больше ни с кем.

Заседание закончилось ожесточенным спором, вызванным замечанием Рамона де Орта. Беренгер в гневе вышел из комнаты, но едва они оказались за пределами слышимости, Бернат сказал:

— Ваше Преосвященство, я думаю, он прав. Уже поздно делать вид, что ничего не случилось.

— Неужели весь мир сошел с ума? — вопросил епископ. — Неужели вы не понимаете, чему дадите волю, если мы не прекратим эту болтовню? Подумайте, друг мой, — сказал он, крепко стиснув плечо Берната.

— Я согласен с отцом Бернатом, — сказал Франсеск. — Нужно было заглушить эту тему, сразу как она возникла, но мы тогда еще не поняли необходимость этого. Теперь уже слишком поздно. Я совершенно уверен, что врач тоже старается выяснить, кто или что стоит за всем этим. Он боится, что в городе вырвется на волю еще большая сила.

— Как он может так говорить? — спросил Беренгер, ни к кому не обращаясь. — Поистине я окружен глупцами и сумасшедшими.

До того как город пробудился от послеобеденной спячки, Исаак прекратил размышления в саду и пошел за дочерью.

— Ракель, — произнес он негромко перед дверью ее спальни, — нам нужно нанести визит-другой.

— К кому, папа? — спросила она, открывая дверь. — Я не слышала, чтобы кто-то вызывал нас.

Ей было досадно, что отец мог сидеть где угодно в доме и, прислушиваясь, точно знать, кто что делает, а она, зрячая, носилась туда-сюда и, как будто бы, упускала очень многое.

— Я получил сообщение еще утром, когда ты была у сеньоры Дольсы. Как чувствует себя наша соседка?

— Ей гораздо лучше, папа, — ответила Ракель, взяла вуаль и поспешно вышла в коридор. — По-моему, она почти здорова. Но зайди к ней, чтобы убедиться, — добавила она.

— По-твоему, ее болезнь проходит? — спросил Исаак, когда они спускались по лестнице.

— Да, папа. Я уверена в этом — почти уверена.

— Ракель, когда ты начала сомневаться в себе? — спросил отец. — На тебя это не похоже.

— Папа, я не сомневаюсь в себе. Но сеньора Дольса — добрый друг семьи, и случись что с ней, я буду…

— Будешь страдать. И Даниель будет страдать, и мой добрый друг Эфраим. Все верно. Теперь бери корзинку, не думай больше об этом, и пошли.

Ракель откинула с лица вуаль, взяла в кабинете корзинку и пошла к воротам.

— Папа, куда мы идем? — спросила она.

Исаак не отвечал, пока они не подошли к открытым воротам еврейского квартала и не вышли в город.

— В Сан-Фелиу, — сказал он. — Повидать твоих сестру и зятя. Николау остановил Юсуфа на обратном пути из дворца, куда тот относил лекарства, и передал с ним сообщение.

— Понимаю, — сказала Ракель.

Хотя ее мать знала, что они с Исааком посещают старшую, самую любимую дочь, Ревекку, говорить об этом она не хотела. Когда Ревекка покинула свою семью и свой народ, выйдя замуж за христианина, ее неповиновение и уход вызвали у Юдифи такую боль и гнев, что теперь она ощущала их так же остро, как и четыре года назад. Они не проходили, и когда соседки утешающе говорили ей, что такое случалось и в других семьях, и когда муж указывал, что она вышла за трудолюбивого, образованного, честного человека. Ракель и ее отец не упоминали о Ревекке, хотя она жила в десяти минутах ходьбы, за городом, в тени высокой северной стены.

Визит их был рассчитан так, чтобы застать Николау, когда он пообедает, но не уйдет на работу в епархию. Маленький Карлос, их сын, спал, Ревекка принесла прохладительные напитки в уютно затененный, маленький двор их дома.

— Надеюсь, я не особенно злоупотребил вашей добротой, папа Исаак, — сказал Николау, — попросив вас прийти к нам, но я не видел другого способа разобраться с этой ситуацией.

— А с какой ситуацией мы разбираемся? — спросил Исаак. — Думаю, нам нужно о многом поговорить, и если б ты не пригласил меня, я бы все равно пришел сюда по другому делу — в котором мне нужна твоя помощь. Но сперва скажи, о чем ты хотел говорить со мной?

— О Марти Гутьерресе, — ответил Николау. — Вы наверняка слышали о смерти его отца.

— Николау, — сказала его жена, — папа был возле дворца епископа, когда его тело обнаружили.

— Да-да, — сказал Николау. — Как я мог об этом забыть? Но тут возникли сложности, папа Исаак. Кажется, отец Марти был должен деньги Аструху де Местру.