— И вот еще что… — промолвил он, продолжая вертеть в руках чашу.
— Я слушаю. — Сердце мое подскочило.
— Ты должна выйти замуж за младшего Птолемея до моего отъезда. Ты не можешь править одна и формально должна состоять в браке.
— Я уже состою в браке! — вырвалось у меня. — Всем объявлено и о нашем сочетании, и о скором рождении…
— В мистическом смысле, — снисходительно рассмеялся Цезарь. — Для Мемфиса с Фивами эти таинства и воплощения подойдут, но Александрию населяют в основном греки, рационалисты и скептики. Им такую историю не скормишь, они над ней посмеются. А власть не может позволить себе выглядеть смешной, ибо это означает потерю страха и уважения. Кроме того, если у тебя не будет официального мужа, сюда потянутся иностранные царевичи, что нежелательно.
— Для меня или для них?
— Для нас с тобой, — ответил он. — Надеюсь, тебе их знаки внимания не нужны. Признаюсь, что сама мысль о них меня… огорчает.
Он поднялся, поставил чашу и заключил меня в объятия.
— Честно скажу: мысль о том, что ты разделишь ложе с другим мужчиной, для меня невыносима. Раньше со мной такого не бывало. Я махнул рукой на связь Помпеи с Клодием, и, откровенно говоря, меня бы совершенно не задело, если бы Кальпурния во время моего отсутствия завалилась в постель с самим Цицероном. Но ты… Ни о каких царевичах из Сирии не может быть и речи. Я этого не вынесу.
— Выходит, я должна хранить себя для тебя, подобно мумии, которых, по твоим словам, полно в Египте. Ты хочешь, чтобы я ждала. Но чего?
— Моего зова. Как только минует опасность, я вызову тебя в Рим.
— Это может продлиться годы! — воскликнула я, неожиданно осознав всю глубину разверзшегося передо мной ужаса.
Связать свою судьбу с Цезарем действительно означало обратить себя в мумию: все радости жизни становятся запретными.
— То, что ты мне предлагаешь, не похоже на жизнь!
— Доверься мне. Очень скоро все может измениться.
Для обычного человека его тон был бы близок к мольбе. Но разве Цезарь способен умолять?
— Как? Законы Рима известны, и ты тоже такой, какой есть.
— Доверься мне, — повторил он, и на сей раз в его голосе явственно звучала мольба. — Никогда прежде я встречал такой женщины, как ты. Женщины, способной стать мне не только любовницей, но и соратницей. У тебя мой дух, моя отвага, моя натура игрока, мое стремление к приключениям. Подожди, и ты увидишь, что я сумею сделать.
— Подождать и увидеть, — пробормотала я. — А если все останется по-прежнему?
— Ради нашего будущего и будущего нашего ребенка я сделаю все, что в человеческих силах. Но я должен знать, что ты доверяешь мне и будешь ждать.
— У меня нет выбора, — сказала я, помолчав. — Мое сердце желает верить тебе, хотя разум остерегает против этого.
— Поскольку ты очень молода, — сказал он, — их голоса звучат с равной силой. А в моем возрасте удивительно, если сердце вообще подает голос.
Через два дня мы вернулись в Александрию. Издалека город казался столь же совершенным, как всегда, но когда мы сошли на берег и двинулись по улицам в носилках, я увидела повсюду груды мусора и обугленные балки. Множество зданий требовали ремонта. Война обошлась Александрии очень дорого, но если это цена моего возвращения на трон, пусть будет так.
По прибытии во дворец я стала все чаще ловить на себе откровенно любопытные взгляды, ведь за время моего путешествия беременность стала очевидной. Следовало ли и здесь, как в Мемфисе и Фивах, объявить о предстоящем рождении отпрыска божественного союза или лучше воздержаться от объяснений? Цезарь прав: таких утонченных скептиков, как греки из Александрии, мистика способна лишь насмешить. Кто-кто, а они и без оглашений догадаются, чье дитя я ношу.
Подумав об этом, я неожиданно покраснела. Я знала, что их изощренное воображение вряд ли способно нарисовать правдивую картину того, как мы зачали нашего ребенка. Кому придет в голову, что старый римский солдат, столь воздержанный во всем остальном, окажется изобретательным и неутомимым любовником? И ведь именно таким, изобретательным и неутомимым, он проявил себя на военном поприще.
Я с печалью покидала судно, ставшее на время нашим миром, но на берегу меня поджидали не только огорчения. Я с радостью снова увидела Мардиана и Олимпия, встречавших нас во главе свиты, а во дворце меня приветствовали Хармиона и Ирас!
Обрадованная и растроганная, я заключила их в объятия.
Они наперебой стали рассказывать о том, как убирали дворец к нашему возвращению.
— Теперь война закончилась, и торговля ожила, в Египет снова потекли товары. У нас есть новые шелковые занавеси для кровати, свежие благовония из Аравии, дивное вино, розы из Кирены — красные и белые…
И верно, мои покои благоухали.
— Спасибо за заботу, — искренне поблагодарила я. — Надеюсь, вы не обошли вниманием и личные покои Цезаря?
— Я подготовила для него рабочий стол, — ответила Хармиона. — Его дожидаются целые горы документов.
Я вздохнула, понимая, что новые шелка и розы он, скорее всего, не заметит. Вот депеши — это совсем другое дело.
— Наверное, они дожидаются и меня.
— Да, царица, но не так много, — ответила Ирас, указывая на стол, где лежала небольшая стопка папирусов.
Ну конечно, я же управляю не целым миром, а одной страной. Во время путешествия я увидела заботы этой страны собственными глазами. Египет наших дней мало отличается от того, каким он был при первых фараонах: посевы, урожаи, налоги, солдаты — все идет так, как повелось веками. Мир взлетов и падений, приливов и отливов — это мир Цезаря, а не мой.
— Он благодарит вас за ваши старания, — промолвила я и почувствовала усталость. Я тяжело опустилась на стул из лимонового дерева.
— Царица… как ты… в твоем положении… — Служанки подыскивали подходящие слова.
— Со мной все в порядке. Мое положение ничуть меня не тяготит, разве что я быстро утомляюсь. А плавание было для меня отдыхом и пошло только на пользу.
— А когда?..
Если самые близкие из моих людей так смущались на сей счет, как же смотрят на это остальные александрийцы?
— Пока точно не знаю. Нужно спросить Олимпия — он медик, пусть подсчитает. Но, думаю, ждать не меньше месяца. Цезарь на такой срок задержаться не может.
Мне пришлось сообщить об этом, чтобы избежать неприятных вопросов, и по лицам служанок я поняла: они не одобряют моего возлюбленного. Ирония заключалась в том, что в сложившейся ситуации я вынуждена была защищать его — и пред собой, и перед ними.
— Его призывают неотложные дела… — начала я, но меня подвел дрогнувший голос. Я поняла, что такого рода оправдания в любом случае прозвучат неубедительно, и сказала не то, что собиралась вначале: — Наверное, любовь к властителю мира имеет не только приятные стороны. Например, для него она не так важна, как мне хотелось бы.
Да, в этом и заключалась суть дела. Я была царицей богатейшей страны мира, происходила из древнего царского рода. Но когда мы встретились, я жила в изгнании, в пустыне, и, не будь его, в лучшем случае оставалась бы там, а в худшем — уже была бы мертва. Кроме того, после победы в Александрийской войне он мог превратить Египет в провинцию Рима, как стали провинциями другие земли Средиземноморья — Греция, Сирия, Иудея, Испания, Карфаген. Тот факт, что он оставил меня на престоле, наше незабываемое путешествие вверх по Нилу — все это недвусмысленно говорило об искренности его чувства ко мне. А на большее рассчитывать не приходилось.
Теперь мы снова принадлежали миру, а не самим себе. Цезарь читал подробные донесения о восстании в Понте, о недругах, собирающих войска в Африке, о волнениях в Риме и принимал гонцов, доставлявших свежую информацию.
Поздно ночью он сидел за столом в глубоком кресле, погрузившись в чтение. Разобравшись с очередной депешей, он качал головой и откладывал ее в левую сторону, а снаружи танцевали в лунном свете волны внутренней гавани. Ночь была тиха, ветер едва колыхал язычки пламени фитильных ламп. Вероятно, по всему городу люди в этот час потягивали медовое вино, слушали нежную лютневую музыку, читали или занимались любовью. Предавались всем тем удовольствиям для души и тела, которыми так славен город Александрия. Цезарь же работал без устали часами, лишь время от времени покачивал головой или разминал руки.
