— Вера и политика ныне совпадают, — заговорил он наконец. — Возможно, так было всегда, но в наш тревожный век это дошло до крайности. Политические убеждения человека теперь гораздо больше зависят от его религии, нежели от места рождения или от языка. В нашем государстве найдется немало исконных англичан, которые питают к Риму куда большую любовь, чем вы, Бруно. И куда большую любовь, чем к своей законной королеве. И все же вера не сводится к политике. Прежде всего речь идет о совести человека, о его отношениях с Богом. Я совершал такие поступки во имя Бога, о которых мне придется давать ответ на Страшном Суде. — Он посмотрел мне прямо в глаза, и в выражении его лица была скорбь. Он продолжил тихим и каким-то тусклым голосом: — Я стоял и смотрел, как из груди человека вырывали еще живое и бьющееся сердце — по моему приказу. Я допрашивал людей, и им выворачивали суставы на дыбе. Одного звука этого было бы достаточно, чтоб тошнота подступила к горлу. Я сам поворачивал колесо дыбы, если тайна, которую я должен был вырвать из уст допрашиваемого, была чересчур опасна и ее нельзя было доверить ушам палачей. Я видел, как крушится человеческое тело, созданное по образу Божьему. Я сам творил эти ужасы над своими собратьями, ибо верил, что такой ценой предотвращу более страшное кровопролитие.

Он провел рукой по влажному лбу и вновь принялся мерить шагами газон.

— Наша страна только недавно приняла новую веру, и немало найдется во Франции и Испании тех, кто, при поддержке Рима, стремится убить ее величество и посадить на трон это дьяволово отродье, Марию Шотландскую. — Уолсингем покачал головой. — Бруно, я не жесток и не получаю ни малейшего удовольствия, причиняя людям боль. Хотя кое-кто из моих подручных… — Дрожь пробежала по его лицу; я верил каждому его слову. — В отличие от инквизиции я не беру на себя ответственность за души людей. Пусть этим занимаются священники. Я пекусь только о безопасности государства и королевы. Лучше уж выпустить кишки католическому попу в Тайберне, перед толпой, чем позволить ему соблазнить двадцать человек, которые соединятся с другими и восстанут против королевы.

Я снова поклонился, соглашаясь, впрочем, мне не предлагалось высказывать свое мнение. Под самым старым деревом в саду была скамейка, кольцом опоясывающая его ствол. Уолсингем пригласил меня присесть рядом с ним.

— На собственном опыте вы узнали, Бруно, как беспощадно Рим преследует своих врагов. Улицы английских городов потекут кровью, если Мария Шотландская взойдет на престол. Вы понимаете, Бруно? Но эти католические заговоры — словно головы гидры: мы отрубаем одну, а на ее месте вырастает дюжина новых. Мы казнили в восемьдесят первом году коварного иезуита Эдмунда Кэмпиона, а теперь в Англию десятками засылают миссионеров, и каждый из этих глупцов завидует его мученичеству. — Уолсингем утомленно покачал головой.

— Ваша милость несет тяжкое бремя. Не хотел бы я оказаться на вашем месте.

— Это бремя возложил на меня Господь, и я ищу себе помощников, — откровенно ответил он. — Скажите, Бруно, французский король предоставил вам содержание или только жилье в посольстве?

— Он более поддерживает меня добрым советом, нежели деньгами из своего кошелька, — признался я. — Я надеюсь прибавить к этому скромному вспомоществованию заработок преподавателя и с этой целью собираюсь наведаться в прославленный Оксфордский университет — быть может, там найдется для меня занятие.

— Оксфорд? Вот как? — В глазах его блеснул интерес. — Вот уж папистское болото. Университетское начальство демонстративно изгнало всех, кто исповедовал старую веру, а на самом деле добрая половина профессоров — тайные паписты. Граф Лестер, канцлер, то и дело наведывается в университет и назначает расследования, но их так просто не возьмешь — прячутся, как пауки под камни, стоит лишь направить на них свет. А как только отвернешься, глядь — они уже отравляют молодые души. Опутывают тех самых юношей, которым предстоит стать судьями, священниками, заседать в парламенте. Наше будущее правительство и наше священство может обратиться к Риму, а мы этого и не заметим! Королева гневается, и я уже сказал Лестеру, что действовать надо с большим усердием. — Министр сжал губы, давая понять: будь он во главе университета, жесткие меры были бы уже приняты. — Университет превратился в убежище для тех, кто читает и пишет мятежные книги. Большинство миссионеров, которых засылают к нам французские семинарии, прежде училось в Оксфорде. — Уолсингем чуть призадумался и заговорил мягче: — Да, Бруно, поезжайте в Оксфорд. Буду рад предоставить вам рекомендацию. Вы там увидите много интересного.

Он примолк, что-то обдумывая; кажется, его мысли приняли иное направление.

— Вы сказали, что готовы любым способом служить ее величеству. Вы говорили искренне?

— Подобные предложения не делают ради шутки, ваша милость.

— В казне ее величества имеются средства для оплаты людей, которые работают на меня, помогают защищать от врагов королеву и государство. Ее величество умеет быть благодарной, и способов для этого много: мы понимаем, насколько ценны для писателей покровительство и доброе мнение властей. Вы могли бы оказать королеве существенную услугу, Бруно, ведь, живя во французском посольстве, вы причастны множеству секретов. Все, что коснется вашего слуха относительно заговоров против ее величества или ее министров, любая мелочь о шотландской королеве и ее французских друзьях, письма, в которые вы могли бы заглянуть, все, что покажется вам относящимся к делу, любая малость, — все это было бы для нас бесценно.

Он смотрел мне прямо в лицо, вопросительно приподняв брови. Я колебался.

— Благодарю вашу милость за такое доверие…

— Конечно, у вас есть совесть и сомнения, — перебил он нетерпеливо. — Я бы потерял к вам уважение, если б вы сразу ответили согласием. Да, я прошу вас следить за теми, кто принял вас под свой кров, и любой честный человек призадумался бы, прежде чем согласиться на такую роль. Но помните, Бруно: всякий раз, когда совесть и долг тянут нас в разные стороны, следует выбирать то, что сулит большее благо. Вам нечего бояться, душе это не повредит.

— Не в том дело, ваша милость.

— А в чем? — удивился он. — Филип Сидни говорил мне, что вы — закоренелый враг Рима и с готовностью поможете тем, кто препятствует появлению инквизиции на нашем острове.

— Ваша милость, я враг Рима, но я враг всех тех, кто принуждает людей к своей вере и казнит их, едва они посмеют хоть в чем-то усомниться.

Я сказал и умолк; всесильный министр мерил меня взглядом.

— У нас здесь людей за веру не наказывают. Королева весьма красноречиво сказала об этом: она, мол, не желает прорубать окна, чтобы заглядывать в души людей. Нет такого намерения и у меня, Бруно. В нашей стране убеждения не приведут человека на эшафот, но его могут казнить за то, что он собирается сделать во имя этих убеждений.

— За то, что он собирается сделать или за то, что мог бы сделать? — уточнил я.

— Намерение — уже измена, Бруно, — бесстрастно возразил королевский министр. — Пропаганда — измена. В наше время даже распространение запретных книг — измена, потому что каждый, кто распространяет такие книги, делает это с намерением соблазнить подданных королевы, сделать их подданными Рима, с тем чтобы они встали на сторону католиков, когда те вторгнутся в Англию.

Мы сидели рядом, и я почувствовал, как рука английского министра коснулась моего локтя.

— Здесь, в Англии, — продолжал он, — человек с прогрессивными взглядами — человек вроде вас, Бруно, — может жить и писать свободно, не страшась наказания. Полагаю, именно поэтому вы приехали в нашу страну. Разве хотели бы вы, чтобы сюда пришла инквизиция и положила конец этим свободам?

— Нет, ваша милость, этого я бы никак не хотел.

— Значит, вы согласитесь служить ее величеству так, как я предложил вам?

Я молчал, прикидывая, как мой ответ может изменить мою судьбу.

— Я буду служить ей всеми силами, — обещал я.