— Сегодня утром вы видели мою дочь в привратницкой, Бруно? — спросил меня Андерхилл.

— Да, она ждала свою мать, чтобы вместе пойти в город. — Я отметил, как взволнован голос ректора.

— Вы видели, как она уходила из привратницкой?

— Нет. Явился мастер Слайхерст с этим ужасным известием, и я побежал за вами.

— Значит, она… — Андерхилл в растерянности покачал головой. — Ладно, не важно. Она всегда была непокорной, рано или поздно она вернется.

— Что случилось? — всполошился я.

— Когда моя жена пришла в привратницкую, Софии там уже не было, — ответил ректор, оглядывая двор так, словно думал, что она в любой момент может появиться. — Маргарет сочла, что София не дождалась ее и одна пошла к тем знакомым, к которым они собирались. Она поспешила за дочерью, но, когда пришла, выяснилось, что там Софию никто не видел. Маргарет сильно тревожится, как всегда, но я склонен думать, что София решила пройтись, никого не предупредив, — она все время жалуется, что заперта здесь, будто в тюрьме, и требует предоставить ей свободу целыми днями бродить по лугам и полям за городом, как в те времена, когда она гуляла с братом. Но ведь то было другое дело. Ей придется усвоить манеры, подобающие девице, хочет она того или не хочет. — Лицо ректора омрачилось, он вновь оглянулся по сторонам, в явной растерянности; как будто ждал, что страшные события этого дня сами по себе исчезнут, изгладятся.

— Вряд ли она отправилась гулять в такую погоду, — возразил я.

Я старался говорить спокойно, чтобы не выдать своего страха; ведь еще накануне София говорила мне, что ей грозит опасность, а только что ее слова подтвердил Томас Аллен. И вот она пропала. Только бы ректор оказался прав! Но ведь он сам встревожен и пытается себя успокоить. Все его мысли были поглощены убийством Ковердейла и судьбой колледжа, а тут еще тревога за дочь.

— Да-да, я уверен, она вернется к обеду. — Он как-то неопределенно помахал рукой. — Сейчас мастер Слайхерст отнесет от меня записку коронеру, а я должен готовиться к выступлению. Время не терпит. — Он взглянул на меня и тяжело вздохнул. За последний час этот упрямый человек состарился на добрый десяток лет. — Я буду у себя в кабинете, доктор Бруно. Мы поговорим позже. Прошу вас к полудню в зал на обед. Там я объявлю о трагедии. Было бы желательно, чтобы вы в точности знали, что я сообщу членам колледжа, чтобы не рассказывали потом никаких подробностей кроме тех, которые я сочту уместным им поведать. Необходимо пресечь сплетни.

Я поклонился, выражая полное согласие.

— Было бы также желательно, ректор, чтобы вы никому не сообщали о вашем поручении мне расследовать обстоятельства дела, — негромко посоветовал я. — Многие предпочтут скрыть от меня информацию, если проведают, что я добываю ее для вас.

— Разумеется. Ведите дело, как знаете, доктор Бруно, а я ни словом не проговорюсь о вашем участии. Но узнайте, кто совершил это злодеяние — эти злодеяния, — поправился он, — и любая награда, какую в состоянии выделить колледж, ваша. Если, конечно, я все еще буду занимать должность ректора, — мрачно добавил он, отвернулся и пошел к себе.

Колокол, сзывавший к обеду, еще звонил неумолчно, а члены колледжа и студенты уже спешили в зал, торопливые и напуганные. Казалось, искры потрескивают в воздухе, как перед бурей. А дождь бил и бил в окна с такой силой, что даже говорить приходилось довольно громко, иначе сосед не расслышал бы соседа.

К своему неудовольствию я обнаружил, что место мне отвели за ректорским столом, где сидели старшие члены колледжа. Я сел между Ричардом Годвином, библиотекарем, и Слайхерстом, который покосился на меня с неприкрытой злобой — совсем не рад был видеть меня среди своих коллег. Господи, подумал я, да ведь меня посадили на место покойника.

Главный стол возвышался на небольшом помосте, откуда я мог видеть весь обеденный зал. Это было красивое помещение с белеными стенами, завешанными французскими гобеленами (прошлый век, отметил я, тонкая, высоко ценимая работа).

Посреди зала был камин, дым от которого уходил в восьмиугольную вытяжную решетку, вмонтированную в высокий потолок; балки возле нее закоптились до черноты. По обе стороны камина вдоль окон стояли длинные столы, за которыми теснились на скамейках студенты и младшие члены колледжа. Они то и дело переглядывались и перешептывались, удивляясь мрачному лицу ректора.

Тощий юнец с непослушными рыжими волосами — мантия была ему чересчур велика — взошел на установленную возле главного стола кафедру и неожиданно звучным для такого худосочного тела голосом начал читать благословение перед трапезой. Я узнал паренька: это он накануне прибирал часовню после заутрени. Колокол смолк в тот самый момент, когда зазвучала молитва.

— Benedic, Domine, nos et dona tua, [25]— завел рыжий.

Ректор покорно склонил голову и сложил руки, все старшие члены колледжа последовали его примеру. Прищурившись, я продолжал наблюдать и видел, что студенты все еще смотрят в нашу сторону с тревогой и любопытством.

— Quae de largitate tua sumus sumpturi, [26]— провозгласил парень, и я вдруг с облегчением заметил во главе одного из длинных столов Габриеля Норриса, окруженного молодежью, чья одежда явно выделяла их из среды простых студентов. Мнение Слайхерста, будто выбор орудия убийства указывал на Норриса, я отнюдь не разделял. Мне казалось, что улика — длинный английский лук — слишком очевидна и потому указывает скорее на его невиновность. Однако мне требовалось срочно поговорить с Норрисом. Норрис не наклонил голову и не прикрыл глаза, как будто участие в общей молитве было ниже его достоинства. Мне показалось, что-то в его облике изменилось, я только никак не мог понять, что именно.

На дальнем конце второго стола я заметил Томаса Аллена. Тот низко склонил голову, чуть ли не уткнувшись носом в тарелку, а руки сжал так сильно, что даже со своего места я мог разглядеть побелевшие костяшки.

— Per Christum Dominum nostrum, Amen, [27]— завершил рыжеволосый, и глухое «аминь» донеслось от всех столов.

Ректор тяжело поднялся на ноги, и повисло тревожное молчание.

— Джентльмены, — заговорил он, и в голосе его не слышалось обычного самодовольства. — В жизни каждого христианина бывают моменты, когда Господь, в бесконечной своей премудрости, посылает ему испытания и горести. Так и на нашу маленькую общину Господь пожелал в эти дни ниспослать тягостные испытания, дабы испытать и еще более укрепить нашу веру. — Ректор глубоко вздохнул и сложил руки на груди, фигура смирения, да и только! — С прискорбием сообщаю вам, джентльмены, что после несчастья, вырвавшего из наших рядов любимого всеми доктора Мерсера, на бедную нашу общину обрушилась еще одна трагедия. Доктор Джеймс Ковердейл был смертельно ранен, пытаясь защитить хранилище колледжа от безжалостных грабителей.

Ректор склонил голову. На миг повисло молчание, потом раздались возгласы и тревожный шепот. Ректор не требовал тишины. Он переждал, пока схлынет первая волна ужаса и потрясения, затем поднял руку и выдержал паузу, пока вновь не воцарилось молчание.

— Кто теперь согласится стать заместителем ректора? Ставки принимаются, — шепнул Норрис своему соседу так громко, что слова его долетели до нас, а за студенческим столом раздался истерический смех.

Ректор откашлялся, напустил на себя суровость.

— Если в последние дни кто-то из вас что-то видел и слышал, что могло бы способствовать раскрытию этого ужасного преступления и поимке злодеев, приходите ко мне и рассказывайте все откровенно! — призвал он.

Норрис соизволил обратить внимание на ректора и даже руку поднял.

— Ректор Андерхилл, позвольте спросить: что пропало из хранилища?

Сидевшие рядом с ним нарядные молодые люди усиленно закивали. Любопытно, подумал я, неужели коммонеры держат в хранилище свои деньги и ценности?