— Томас, — заговорил я, но вынужден был прерваться: служанка вернулась к столу с пивом. Когда она поставила кувшины и отошла, я наклонился к нему и тихо заговорил: — Томас, могли в Оксфорде остаться католики, которые знают, что ваш отец называл вам их имена? Люди, которые знают, что вы не разделяете их веру, которые боятся, что на допросе вы можете их предать?

И снова он отвел глаза.

— А сами вы не боитесь, что эти люди попытаются заставить вас замолчать, пока вы их не выдали? Покончат с вами, как с Роджером Мерсером?

— Я больше ничего не скажу, доктор Бруно, — дрожащим голосом ответил он. — Вам этого знать не нужно, клянусь. Об одном вас прошу: если можно, поговорите обо мне с сэром Филипом, заступитесь за меня, скажите, что я настоящий англичанин, я верен королеве и Англиканской церкви!

— А разве вы не утратили веру в Бога? — поддразнил я его.

— Я говорю о Церкви, а не о Боге, — парировал он. Где-то за окном зазвонил церковный колокол, и Томас аж подпрыгнул. — Доктор Бруно, не сочтите меня дурно воспитанным, но мне пора возвращаться в колледж. Скоро Габриель вернется с лекции, а я еще не прибрал.

Мне показалось, что парень слишком спешит свернуть разговор: должно быть, не ожидал, что за услугу, о которой он меня просил, ему придется отвечать на столько вопросов. Я допил пиво и уплатил хозяину. Томас с нескрываемой завистью провожал взглядом каждую монету, что я извлекал из кошелька Уолсингема. Мне стало стыдно: если бы он знал, что деньги я получил от тех самых людей, которые внушали ему такой страх, что это был, можно сказать, аванс за тайны его отца и его собственные, — разве этот мальчик смотрел бы на меня с уважением, надеждой и мольбой?

Мы вышли из теплой таверны. Пронзительный ветер и косой дождь ударили в лицо. Томас поплотнее завернулся в плащ. Мы брели по Хай-стрит, с крыш домов лило ручьем, мы оба молчали: Томас погрузился в свои невеселые размышления, а я пытался увязать полученную от него информацию с убийствами Мерсера и Ковердейла. На повороте к Сент-Милдред-Лейн я вспомнил, что еще кое о чем хотел спросить молодого человека.

— Вы сказали, что у вас здесь нет друзей. А разве вы не дружите с мистрис Софией Андерхилл? — Я замедлил шаги, чтобы Томас успел мне ответить прежде, чем мы доберемся до ворот колледжа.

Он посмотрел на меня с удивлением.

— Было время, когда я считал ее другом, но я для нее все равно что кукла: прежде я забавлял ее, а теперь ей стало со мной скучно, и она дала мне отставку.

— Потому что ваш отец впал в немилость?

— Нет. — Томас тщательно обошел лужу; башмаки его были совсем разбиты. — Нет, со мной она рассталась намного раньше. Когда моя мать умерла, а отец по приглашению графа решил вернуться в Оксфорд, меня он оставил жить в городе. Как вы знаете, только ректор имеет право жить в колледже с семьей, все остальные члены университета должны оставаться холостяками. Но семья ректора пригрела меня, нас с отцом часто приглашали в гости. Вообще-то они предполагали, что я стану приятелем Джона, сына ректора, но он потом погиб. Конечно же меня больше интересовала София. — Парень вздохнул и сгорбился еще сильнее, как будто эти воспоминания давили ему на плечи. — Когда Джон погиб, ректор Андерхилл всерьез взялся за дочь. Прежде он мечтал, что она сделает прекрасную партию, мать должна была вывести ее в свет. Но мать слегла после гибели Джона, а у Софии вместо женихов только и была компания что студенты колледжа. К ней приглашали гувернанток, но ни одна не задерживалась надолго. — Томас грустно рассмеялся. — Бедняги! Я бы не взялся воспитывать Софию против ее воли.

Я кивнул, припомнив, как она разделалась с ворчливым дворецким по имени Адам.

— Да уж, пожалуй. Но думать о ней вы не перестали?

Он покосился на меня и вновь насторожился.

— Не все ли равно? Теперь я ей не пара.

— Появился кто-то другой?

Лицо его окаменело, в глазах мелькнул гнев.

— Что бы вам ни наговорили, это ложь! У Софии верное сердце, но ее легко обмануть… — Голос его сорвался; я испугался, как бы парень не заплакал, но он сдержался и продолжал: — Если уж вы спрашиваете — да, я всегда буду ее любить и сделаю все, что угодно, лишь бы ее защитить. Все, что угодно!

Я заметил, с какой силой он произнес последние слова, и резко переспросил:

— От чего вы собираетесь ее защищать? Ей что, грозит опасность?

Томас отступил на шаг, напуганный требовательным тоном и выражением моего лица.

— Нет-нет, я просто хотел сказать, что, мол, если ей понадобится, она всегда может рассчитывать на меня.

Я схватил парня за руку. Тот вскрикнул — я совсем забыл про его рану.

Выпустил руку, ухватил его за ворот мантии, притянул к себе:

— Томас, если София в опасности, ты должен сказать об этом мне!

Он прищурился, выпятил подбородок и отступил на шаг.

— Должен, доктор Бруно? Что вы можете ей предложить? Свое покровительство? Еще что-то? А через пару дней вы со всей компанией отправитесь в Лондон, и что с ней тогда будет?

— Вы обязаны сообщить об угрозе тем, кто мог бы ей помочь. — Я постарался произнести эти слова равнодушным тоном и отпустил его, однако сам понимал, что уже поздно: я выдал свой интерес к Софии, и теперь парень считает меня соперником.

Томас встряхнулся и двинулся прочь по Сент-Милдред-Лейн в сторону колледжа; длинными руками он обхватил свое тощее тело, как будто озяб.

— Вы не знаете, о чем идет речь, — сказал он, когда я нагнал его.

Головы он не повернул, смотрел прямо вперед, как будто и не со мной разговаривал, а думал вслух. Но вдруг он опомнился, обеими руками сжал мою руку, поглядел виновато:

— Спасибо, что выслушали меня, доктор Бруно. Простите, если я позволил себе лишнее, я так боюсь сказать что-то не то. Вы, если будет возможно, припомните мою просьбу?

— Обязательно, Томас. Хорошо, что мы поговорили.

— Я должен убраться из Оксфорда. — Он все сильнее сжимал мою руку. — Если б только я мог попасть в Лондон и там начать новую жизнь! Вы скажете сэру Филипу? Ведь достаточно его слова, чтобы передо мной открылась новая жизнь, а я поклянусь в верности и ему, и графу до гроба.

— Я сделаю для вас все, что смогу. — Я говорил искренне, хотя и понимал, что парень рассказал мне далеко не все. — И займитесь этой раной на запястье.

Он слегка поклонился, проскользнул в ворота и побежал чистить башмаки своего хозяина.

Дождь косо поливал двор, и казалось, конца ему не будет. Небо сделалось гораздо темнее, чем в тот час, когда я вышел на улицу. Я посмотрел на узкое окошко в вершине башни и содрогнулся при мысли, что окровавленный труп Ковердейла так и висит там на железной скобе, пронзенный стрелами. Насмешка? Чудовищная пародия? Десяток стрел, торчащих из живота и груди…

Однажды в Риме я наведался в базилику Сан-Себастьяно Фуори Ле Мура. Внизу, в катакомбах, хранятся мощи святого, и там же висит огромная икона: мученический лик, стрелы, усеявшие тело густо, как иглы дикобраза. Тогда это показалось мне преувеличенно неправдоподобным, как аляповатая декорация какого-то спектакля; теперь точно такое же впечатление производило убийство Джеймса Ковердейла. Мрачная сцена более походила на розыгрыш, тщательно продуманную изуверскую шутку. Я даже не поверил окончательно, что он мертв, пока не увидел перерезанное горло. Теперь я вдруг припомнил одну фразу из цитированного ректором Фокса: «Его же воины». Себастьян, капитан преторианской гвардии, был расстрелян собственными воинами по приказу императора Диоклетиана. Учел ли убийца и это? Был ли Джеймс Ковердейл убит человеком, которого считал своим союзником? И в чем союзником? Кем он сам был в этом запутанном деле?

Только я сделал шаг от арки внутрь двора, как из противоположной арки появился ректор, следом за ним шел Слайхерст. Оба надвинули капюшоны на лицо и спешили ко мне. Ректор издали махал обеими руками, чтобы я присоединился к ним. Укрывшись под аркой от дождя, он придвинулся ко мне поближе, чтобы не подслушали студенты, тоже набившиеся сюда.