— Мне не повезло, что я хорошо знаю тебя и Уолсингема. — Я потряс головой, словно просыпаясь от дурного сна. — Я-то думал, все англичане мыслят столь же свободно, но как же я заблуждался!

— Кое в чем ты сам виноват, Бруно, — меланхолически заметил Сидни. — Что это было за вступление?

— В Париже оно принесло мне славу.

— То в Париже. У нас это не принято. У нас не жалуют тех, кто сами себя чересчур расхваливают. Думаю, тут-то ты и упустил аудиторию. Да в следующий раз и насчет обрезания помалкивай.

— Учту, — угрюмо отвечал я, — если будет следующий раз.

— Не слишком-то веселый получился визит в Оксфорд, старина, а? — Сидни с маху дружески хлопнул меня по плечу. — Сначала общество этого польского осла, потом человека загрызли насмерть у тебя под окном, а теперь над тобой смеются придурки. Мне и правда жаль, что так вышло, но пора нам сосредоточиться на главной задаче, — добавил он, понизив голос. — Вечером мы приглашены на обед в колледж Церкви Христовой. Опустошим их винные погреба, забудем хоть на время все печали и весело проведем вечерок. Согласен?

Я посмотрел ему в глаза. Конечно, я был благодарен за добрые слова и за желание меня развеселить. Но вот только шумная компания меня в этот вечер совсем не привлекала.

— Спасибо, Филип, но, боюсь, сегодня я плохой собутыльник. Позволь мне уйти и в тихом уголке зализать свои раны. Завтра я буду готов к любым приключениям, обещаю.

Сидни был явно разочарован, однако согласно кивнул:

— Ловлю на слове. Вообще-то пфальцграф рвется поохотиться, может быть, даже с соколами в лесу Шотовер, как только дождь утихнет, а я обязан удовлетворять его капризы. Но я не вынесу, если ты не поедешь с нами.

— Взял бы с собой своего нового дружка, Габриеля Норриса.

— Я приглашал его, но у него на завтра другие планы, — простодушно ответил Сидни, издевки в моем голосе он не заметил. — Впрочем, я об этом не жалею — этот петушок и так меня здорово обчистил. В случае чего напомни мне: я зарекся играть с ним в карты.

— Ладно, если высплюсь, непременно присоединюсь к вам, — пообещал я.

Норрис сказал, что волкодав мог забрести в колледж из Шотовера. Я не любитель охоты, но стоило съездить в лес и осмотреться на месте. Сидни пожал мне руку, снова от души дружески треснул меня, на этот раз по спине — ох уж и способ у этих англичан выражать дружеские чувства, — и ушел, предоставив мне пройти недлинный путь к колледжу Линкольна в одиночестве.

— Dio fulmini questi inglesi! [16]— завопил я, свернув на Брейзноуз-Лейн, в ярости пиная камни на дороге. — Si comportano come cani di strada [17]— хуже псов бродячих! Наглый, заносчивый народ, тупые мозги, самодовольные обитатели крошечного островка! Где им постичь новую философию и новое знание, если они даже жрут без приправ! Бесконечный дождь размыл им мозги. Смеются над человеком не потому, что поняли его, а потому, что он имел счастье родиться не на этих угрюмых берегах! Как посмели они смеяться над моим выговором, если я родом из тех мест, где бьет источник мудрости? Asini pedanti! [18]

Так я в свое удовольствие ругался всю дорогу до ворот колледжа Линкольна, пока наконец не отвел душу. Злость немного утихла. Хорошо, что никто не встретился по пути, — вот бы испугались моих непонятных воплей.

И все же на сердце у меня было тяжело, когда я открывал главные ворота. Возле двери привратницкой я остановился: хотел попросить у старого Коббета фонарь. Привратник тихонько похрапывал в своем кресле, початый кувшин эля стоял на столе, сука тоже спала, положив морду на ногу хозяина. Я кашлянул, и привратник очнулся, засуетился.

— Прошу прощения, доктор Бруно, я не слышал, как вы вошли, был погружен в размышления. — Он подмигнул мне, и я вымучил ответную улыбку.

— Добрый вечер, Коббет. Лишнего фонаря не найдется?

— Разумеется, сэр. — Привратник с трудом извлек свое толстое тело из кресла и зашаркал к ряду деревянных шкафов у стены. — Рановато вы укладываетесь, сэр, если можно так сказать. Я слышал, нынче в Крист-Черч большой прием в честь высокого гостя?

— Я устал, — кратко ответил я.

Только бы ему не вздумалось расспрашивать, как прошел диспут. Но он лишь сочувственно кивнул.

— Неудивительно, после всего, что стряслось утром. Хоть бы нам всем удалось нынче спокойно поспать, верно? Странное дело, — добавил он, открывая фонарь, чтобы зажечь внутри свечу, — доктор Ковердейл тоже вернулся засветло, да еще так спешил. Я видел, как он промчался в ворота, и сказал себе: что-то нынче рано закончили. Обычно как начнут диспут, так ему и конца нет, каждый соловьем разливается, не сочтите за дерзость, сэр. Но поскольку после него больше никто не явился, я и пришел к выводу, что у доктора Ковердейла были какие-то свои дела! — Эту изысканную фразу он сопроводил хриплым смехом.

— Вероятно, эти дела были намного важнее, чем моя проклятая речь, — подхватил я, не в силах скрыть горечи и возмущения.

— Что ж, сэр, надеюсь, Бог пошлет вам нынче хороший сон, — искренне пожелал Коббет, передавая мне фонарь; желтое пламя метнулось и замерло. — Полагаю, вы останетесь у нас до конца расследования? Скоро вы тут обживетесь.

— Конечно, останусь, — мрачно согласился я и пожелал Коббету спокойной ночи.

Его слова тяжким грузом легли мне на сердце. Как долго придется задержаться в колледже? — гадал я. Неужели по закону я вынужден буду остаться здесь и давать показания даже после того, как Сидни и пфальцграф в назначенный день покинут университет?

В окнах, окружавших небольшой квадрат внутреннего двора, янтарным светом горели свечи, но я не мог избавиться от мистического ощущения, томившего меня с тех пор, как мы покинули Лондон: какая-то злая сила проникла в эти древние стены. Я предчувствовал, что мы были свидетелями еще не последнего из ее проявлений. Когда я остановился, чтобы оглядеться по сторонам, вновь мне почему-то показалось, что за мной наблюдают.

На лестнице, которая вела в мою комнату, было тихо и так темно, что без выпрошенного у Коббета фонаря мне пришлось бы передвигаться ощупью, как слепцу, и я не заметил бы подсунутый под дверь вдвое сложенный лист бумаги. Когда я развернул его, из него выпал другой, маленький и узкий, как ленточка. В тусклом свете фонаря я разглядел на большом листе ряд концентрических кругов и в нетерпении увидеть стал торопливо зажигать свечи, крепившиеся к подсвечникам на стенах комнаты. Когда я его разглядел, недоумение мое только возросло: я отчетливо увидел рисунок, но смысла его постигнуть не мог. Совершенно очевидно, это была схема Коперникова космоса, начертанная умелой рукой: семь планет на своих орбитах вокруг Солнца — вернее, так мне показалось на первый взгляд. Однако на месте привычного символа Солнца был кружок со спицами, такой же, как тот, который украшал многие страницы календаря Роджера Мерсера.

Озадаченный, я потянулся за вторым листком, который чуть было не потерял, — он забился в щель между половицами, — и увидел на нем какие-то слова. Приглядевшись внимательнее, я убедился, что слова написаны не от руки, а вырезаны из книги. Это была цитата, и она заставила меня глубоко вздохнуть:

«Я пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтобы я сделался чистым хлебом Христовым». [19]

На мой бешеный стук в дверь ректора выбежал слуга с перекошенным от страха лицом — он явно боялся услышать известие еще об одной трагедии.

— Мне требуется безотлагательно поговорить с ректором, — заявил я, потрясая обеими бумажками перед носом слуги.

— Ректор теперь обедает в колледже Церкви Христовой, сэр, со всеми профессорами. — Он вновь с тревогой поглядел на меня; руки его дрожали, когда он поднимал свечу, чтобы получше разглядеть мое лицо. Тени заплясали на стенах. — Что-то случилось, сэр?