— Простите, — сказал он наконец. — Обязанности службы призывают меня.

Он сделал над собой усилие и с непринужденным видом поклонился князю.

— Как жаль, — протянула Наталья Федоровна.

Рейнгольд поцеловал ее руку и вышел. Несколько мгновений царило молчание.

— Князь Арсений Кириллович, — тихо начала Лопухина. — Подойдите ближе. Сюда. Вот так… Вы, кажется, не рады, что пришли?

Ее голос звучал печально и нежно. Этот очаровательный голос, такой глубокий и гибкий, проникающий в самое сердце.

— Я жалею, что пришел сегодня, — мрачно ответил князь. — Кажется, я был лишним, я помешал вам…

— Мальчик, милый мальчик, — с невыразимой нежностью произнесла Наталья Федоровна. — Он ревнует, он ревнует! — повторила она, низко наклоняясь к князю…

— Разве я могу ревновать! — дрожащим голосом произнес Арсений Кириллович.

— Не можешь, не можешь, не смеешь!.. — страстным шепотом сказала Лопухина, и ее обнаженные до локтя руки обвились вокруг шеи князя. — Милый, ревнивый, дорогой мальчик, — шептала она, крепко прижимая его голову к груди. — Я не выпущу тебя… Ты — мой…

Как утренний туман под лучами солнца, исчезли мрачные мысли Арсения Кирилловича. Восторг, бесконечный восторг, граничащий со страданием, охватил его душу… Огненный вихрь закружил его и сжег мгновенно и ревнивые мысли, и тревожные чувства…

Уже поздним вечером возвращался домой Арсений Кириллович. Он шел пешком, довольный и счастливый, уже мечтая о новом свидании с Лопухиной. Несмотря на поздний час, на улицах, прилегающих к Кремлю, и на площади перед Архангельским собором было шумно, суетился народ, горели факелы. Собор был освещен внутри. Это шли спешные приготовления к назначенному на завтра погребению покойного императора. Фасады домов украшались траурными материями. На площади воздвигались арки с траурными флагами. В соборе готовили гробницу в том месте, где был погребен царевич казанский Александр Сафагиреевич. Гроб с его прахом уже унесли.

Шастунов вспомнил, что ему тоже придется идти завтра в наряд, и вздохнул. Он устал от дороги, устал от волнений сегодняшнего дня, а завтра надо подниматься чем свет!

Алексей Григорьевич Долгорукий в полной парадной форме, с голубой Андреевской лентой через плечо, торопливо и взволнованно вошел в комнату дочери Екатерины.

— Ну что же, образумилась? Пора, едем, — сердито сказал он.

Екатерина — высокая, стройная девушка в глубоком трауре — медленно повернула к нему похудевшее, бледное лицо с сурово сдвинутыми и горящими сухим, лихорадочным блеском большими глазами.

— Я не поеду, — резко сказала она. — Я уже говорила тебе, отец. Ты не отстоял для своей дочери подобающего места. Я не хочу унижений!

— Ты с ума сошла, Катерина, — воскликнул Алексей Григорьевич. — Чего ты хочешь?

— Я хочу, — ответила Екатерина, — чтобы чтили во мне государыню-невесту. Мое место с принцессами. Я не пойду с теми, кто еще так недавно целовали мою руку… Я такое же «высочество», как и принцесса Елизавета. Мое место рядом с ней.

— Ты уже не государыня-невеста, — сказал Долгорукий.

— Я государыня-невеста, и я умру ею, — ответила Екатерина. — Я не сойду со своей высоты. Унижайся ты, если хочешь. Я не унижусь…

— Послушай, Екатерина, — убедительным тоном заговорил Алексей Григорьевич. — Что было — то прошло. Надо начинать иную жизнь. И так уже жаловались на твою надменность. И так Бог весть что говорят про Долгоруких.

— В том я не причина, — возразила Екатерина. — Высоко вознеслись вы; что ж говорить о нас! Иван погубил своим распутством императора. Только бражничал да распутничал… Ты… да что говорить!

— Не тебе упрекать меня да брата Ивана, — ответил Алексей Григорьевич. — Мы думали о твоей судьбе. Мы вознесли тебя на такую высоту, о какой ты и помыслить не смела…

— Себя вознесли, — прервала его Екатерина. — Разве я хотела этого, разве просила или молила… Охота, пьяные пиры!.. О, Господи, — страстно воскликнула она. — Вы же все подстроили! Видит Бог, не хотела я этого!.. Молчи же, отец, — вы ничего не дали мне. Вы отняли у меня мое счастье, мою любовь… — Она резко отвернулась к окну и прижалась горячим лбом к холодному стеклу, за которым виделся мутный сумрак. — Я была бы счастлива с Миллезимо, — тихо закончила она.

— Ты еще можешь быть счастлива, — попробовал сказать Алексей Григорьевич.

Она повернула к нему вспыхнувшее лицо.

— Вы отравили мою душу, — крикнула она. — Оставь, отец, уйди, не терзай меня! Мне ничего, ничего теперь не нужно. У меня теперь нечего уже отнять! И я ничего не боюсь, ничего не хочу! Вы проиграли, а мне все равно.

— Глупая девчонка! — с озлоблением крикнул, поворачиваясь, Алексей Григорьевич.

— А ты целовал мне руку и называл «ваше высочество», — бросила ему вслед Екатерина с сухим, жестким смехом.

Князь торопился в Лефортовский дворец к выносу праха императора. Там уже все нетерпеливо перешептывались, ожидая, из уваженья к памяти покойного императора, его бывшую невесту.

Но, чувствуя себя униженной тем, что в церемониале погребения ей отвели место среди придворных дам, Екатерина все же хотела взглянуть на печальный кортеж, сопровождавший останки того, кто готовился возвести ее на высшую ступень человеческой власти и увенчать ее юную голову императорской короной.

Она велела подать карету и из Головинского дворца, где они жили, поехала к невесте брата, Наташе Шереметевой. Печальная процессия должна была пройти как раз под окнами Шереметевского дворца.

С заплаканным, распухшим от слез лицом, рыдая, бросилась ей навстречу шестнадцатилетняя Наташа.

— Катя, дорогая, как тяжело, как тяжело мне!.. — рыдая, говорила она.

В суровой душе Катерины эта кроткая, любящая и нежная девушка-ребенок всегда пробуждала нежность.

— Полно, полно, Наташенька, — ласково говорила она. — Не плачь…

— Катя, милая, — говорила Наташа, крепко сжимая ее руки. — Ежели б ты знала, как тяжело стало мне жить с тех пор, как скончался наш благодетель. Ведь довольно я знаю обычаи нашего государства, что все фавориты пропадают после своих государей!..

— Наташа, — серьезно сказала Екатерина. — Ты еще так молода, зачем безрассудно сокрушаться? Никто не осудит тебя, если ты откажешь жениху. Я первая советую тебе это. Будут и другие женихи, — и ты будешь счастлива.

— Катя! — всплеснув худенькими руками, воскликнула Наташа. — И ты туда же!.. И ты, как тетки и брат Петр, что житья мне не дают, только и твердят: откажись да откажись. Катя, Катя! — с упреком продолжала она. — Где же совесть? Когда был он велик, я с радостью шла за него, и все вокруг восклицали: ах, как счастлива она! А теперь, когда он в несчастии, — отказать ему?.. Нет, дорогая Катя, это бессовестные советы… Прости, не сердись… Ты ведь понимаешь меня…

Екатерина с затуманенными глазами крепко обняла Наташу. Так они сидели, обнявшись, в углу комнаты на диване.

— Нет, — продолжала Наташа, прильнув головой к плечу Екатерины. — Я отдала сердце свое одному и решила с ним жить и умереть… И что бы ни ждало меня впереди, я никогда, никогда не раскаюсь в этом!..

— Девочка, милая девочка, — с нежностью, несвойственной властной душе ее, произнесла Екатерина. — Ребеночек милый, — добавила она, как будто не была сама только на два года старше Шереметевой.

Они еще могли плакать теперь… Но настанет время, когда от ужаса и отчаянья иссякнут у них все слезы, и сухие глаза будут безнадежно смотреть, ожидая чуда, на низкое, сумрачное небо глухой и дикой стороны.

Заунывное, громкое пение послышалось с улицы. Погребальные напевы торжественно звучали в тихом утреннем воздухе. Девушки вскочили и подбежали к окну. На улице было уже светло. На чистом небе ярко горело зимнее солнце. Неподвижно, держа ружья на караул, стояли шпалерами солдаты. За ними теснился народ. Стройными рядами двигались многочисленные певчие. За ними золотые, серебряные, черные ризы духовенства. Все члены Синода, митрополиты, архимандриты, игумены, черные ряды монахов. Казалось, им не будет конца.