— Но не палач, — ответил Головкин.

Все промолчали на его слова.

— Я не могу больше присутствовать в заседании совета, — снова начал канцлер. — Господа члены совета благоволят снизойти к моей дряхлости и болезненности.

— Ты свободен, Гаврила Иванович, — сдержанно произнес Дмитрий Михайлович. — Мы уважаем твои чувства.

Головкин сделал общий поклон и, согнувшись, словно сразу действительно одряхлел, неровной походкой вышел из залы заседания.

Рука Алексея Григорьевича заметно дрожала, когда он подписывал смертный приговор. Он весь был охвачен ужасом перед наступающими событиями.

Степанов подал к подписи указы об аресте. Члены совета, один за другим, молча подписали их. Затем в залу заседания были призваны офицеры.

— Вы сейчас же поедете в полки, — распоряжался Василий Владимирович. — Ты, — обратился он к Шастунову, — к себе в лейб-регимент. Дивинский — в Сибирский, Макшеев — в Копорский. Возьмите достаточные наряды солдат с заряженными ружьями. Дивинский арестует Черкасского, Макшеев — Салтыкова, Шастунов — Рейнгольда Левенвольде. Всех обезоружить и держать под домашним караулом. В случае малейшего сопротивления без пощады пускать в ход оружие.

Фельдмаршал отдавал приказания резким, отрывистым голосом.

— Идите! Помните о великом доверии, оказанном вам отечеством! Оно сумеет наградить всех своих верных сынов!..

Ошеломленные приятели, взяв указы, молча вышли.

— А завтра утром я сам арестую Бирона, — сказал фельдмаршал Михаил Михайлович. — И заставлю ее принести присягу в Архангельском соборе, всенародно, на верность подписанным ею кондициям.

— Завтра мы будем их судить, — сказал Василий Лукич. — Пора кончать!

У Шастунова все путалось в голове. Он слишком много пережил в немного часов. И теперь на его голову свалился новый удар. Этот указ об аресте Салтыкова и всех его сторонников, среди которых ближайшим другом Семена Андреича был его отец.

Два его друга тоже были ошеломлены неожиданным приказом. Особенно Макшеев, у которого было много приятелей среди сторонников Салтыкова.

Шастунов схватился за голову.

— Алеша, дорогой, — обратился он к Макшееву. — Ведь у Салтыкова мой отец!

— Ладно, — хмуро ответил Макшеев. — Не тревожься. Пусть черти унесут меня в ад, ежели я не отпущу твоего отца! Пусть едет назад к себе!

Шастунов обнял Алешу.

— Спасибо! Теперь я поеду к господину обер-гофмаршалу.

Друзья распрощались и направились в разные стороны исполнять свои опасные поручения.

Потрясенный и негодующий, ехал домой Головкин. Уже давно его сердце не лежало к верховникам. Теперь они нанесли ему последний удар. Казнь Ягужинского он считал излишней жестокостью. Он сразу увидел в них своих врагов. Его мягкой, уклончивой душе были противны всякие излишества в жестокости. Но что делать? Единственный человек, который своим советом мог бы помочь ему, Остерман, влиятельный и хитрый член Верховного совета, был при смерти.

«Ну что ж, а вдруг ему лучше? — мелькнула мысль в голове Головкина. — Попробую». И он приказал кучеру ехать к вице-канцлеру.

Головкина сперва не хотели принимать, но он был настойчив, и его допустили к Андрею Ивановичу.

Андрей Иванович лежал в постели, укутанный до самого подбородка теплыми одеялами. Слабым, умирающим голосом он спросил Гаврилу Ивановича, что привело его в такой поздний час. Глубоко взволнованный, старый канцлер передал ему решения Верховного совета. Остерман слушал его с закрытыми глазами и ничем не выдавал своей мучительной тревоги.

— Хорошо, — сказал он, выслушав Головкина. — Я слаб и болен, но я постараюсь помочь тебе. Я ведь тоже член Верховного совета. Что бы они ни решили, а «сентенцию» они не посмеют привести в исполнение без согласия императрицы. Дмитрий Михайлович не захочет навлечь на себя нарекания. Я знаю его. Он ведь законник, — заметил с тонкой улыбкой Остерман. — Даже слишком законник, что иногда вредно… Завтра они не казнят твоего зятя, а мы подадим особое мнение. Твой зять не будет казнен! — уверенно закончил он.

Головкин уехал от него несколько успокоенный. Но лишь только он вышел, Остерман резкими звонками призвал слуг и приказал позвать Розенберга. Когда тот явился, он твердым голосом продиктовал ему несколько коротких записок. Это были записки к Густаву, к императрице и к Салтыкову.

Он предупреждал о надвигающейся опасности и советовал Салтыкову немедленно в ночь сменить все караулы, заменив их безусловно преданными людьми, а наутро занять весь дворец военными нарядами в боевом снаряжении. Собрать всех своих приверженцев и вручить Анне челобитную о восстановлении самодержавия. Об этом же он написал Анне, прося, по прибытии Салтыкова, объявить дворцовому караулу, что он сменяется по ее приказанию. Густаву он написал, чтобы он не пугался, если придут его арестовывать, и спокойно ждал бы дальнейших событий.

С этими записками Розенберг тотчас же разослал нарочных.

Теперь, когда Василий Лукич уже не жил во дворце, доставить записку императрице не представляло особых затруднений.

— Мне кажется, я умираю.

— Не позвать ли баронессу? — спросил Розенберг.

— Нет, не надо ее беспокоить, — ответил Остерман. — Мне надо отдохнуть.

Когда Лопухина опомнилась и собрала свои мысли, она почувствовала, что Рейнгольд для нее бесконечно дорог. Она не хотела, не могла его лишиться. Что с ним сейчас? Быть может, он уже арестован и ему грозит плаха? А если нет, какие минуты проводит он сейчас один, униженный, оскорбленный! Своей измене она не придавала большого значения. Все приняло такой оборот только потому, что Рейнгольд убедился в ее измене при другом и был унижен им!

Она хорошо знала Рейнгольда. Если бы он узнал об ее измене стороной, он ничем не показал бы ей этого. Но тут…

Ее охватило безумное желание увидеть его. Она нередко бывала у него в квартире. С обычной решимостью она крикнула свою камеристку и приказала ей принести костюм, в котором она была на костюмированном балу во дворце после обручения покойного императора с княжной Екатериной Долгорукой. Это был костюм кавалергарда.

Она живо оделась в него, накинула на плечи меховой плащ, покрыла свои пышные волосы огромной гренадерской шапкой, прицепила портупею с маленьким палашом и обратилась в юного прапорщика. Камеристка лукаво усмехнулась. Она жила у Лопухиной давно и не то еще видывала…

Во главе значительного отряда князь Шастунов быстро приближался к дому Рейнгольда. «Не знаю, арестую ли я его, — думал Арсений Кириллович. — Во всяком случае, я не возьму от него шпаги, пока не убью его… или он меня…»

Он приказал поставить у всех выходов часовых и вошел в дом. Тяжелым молотком он ударил в медный щит. Дверь открылась, и на пороге показался Якуб. Увидя во дворе солдат, он сразу сообразил, что его господину грозит опасность. Он хотел захлопнуть дверь, но было поздно, Шастунов уже вошел.

— Граф дома? — спросил он.

— Не знаю, я сейчас справлюсь, — ответил, поворачиваясь, Якуб.

— Мы пойдем вместе, — сказал Шастунов, удерживая его за руку.

Но Якуб сильным движением вырвал руку и бросился наверх по лестнице. В два прыжка нагнал его Шастунов и, выхватив пистолет, в бешенстве изо всей силы ударил Якуба по голове ложей пистолета. Якуб взмахнул руками, без стона упал и покатился по лестнице вниз.

Шастунов вошел в комнаты. Все слуги, очевидно, уже спали.

Он прошел одну, другую комнату, направляясь на свет, выходивший из щели неплотно притворенной двери.

— Якуб, это ты? — послышался знакомый голос.

— Нет, это я, — с холодным бешенством ответил Шастунов, широко распахивая дверь.

Рейнгольд вскочил и глядел на него с удивлением и ужасом.

— Вы? — пролепетал он. — Что надо вам?

— По постановлению Верховного тайного совета вы арестованы, — медленно ответил Шастунов, наслаждаясь растерянным видом врага.