— Потому что нет сомнения в том, что они поспешат отрезать Москву от Митавы, дабы держать Анну Иоанновну в полнейшем неведении того, что здесь происходит.

— Вы правы, как и всегда, дорогой господин Остерман! — взволнованно воскликнул Ягужинский.

Лишь только закрылась дверь за ним, как из-за портьеры вышел Бирон и изумленно спросил:

— Неужели Москва действительно отрезана от Митавы?

— Безусловно! Я уже получил донесение об этом. Получит ли Анна Иоанновна пылкое послание этого пламенного монархиста, — и для нее, и для нас это не важно. Но важно и необходимо, чтобы от нас-то она получила инструкции. Поэтому вслед за гонцом Ягужинского должен мчаться наш.

— Кто же поедет?

— Вы.

— Я? — удивленно воскликнул Бирон. — А как же здесь?

— Вам делать теперь здесь нечего, ваше место около Анны Иоанновны. Вы все слышали, все знаете. Объясните, растолкуйте ей политическое значение настоящего острого момента, — спокойно сказал Остерман. — От меня передайте ей вот эту записку.

Остерман написал:

«Доверяйтесь мне, Ваше Высочество. Принимайте все условия, сколь бы они ни были унизительны. Остерман».

— Вот, Бирон, — сказал он, подавая «конюху» письмо. — Я надеюсь, что Анна Иоанновна поверит мне. До сих пор Остерман еще никогда не бросал своих слов на ветер.

Бирон взял и поцеловал записку, после чего воскликнул:

— Остерман, только теперь я вполне уверен, что Анна сделается императрицей! Раз вы написали это — все кончено. Но как же я прорвусь сквозь кордоны застав?

— А вот как… — И Остерман стал подробно посвящать Бирона в свой хитроумный план.

Страшная снежная буря при двадцатипятиградусном морозе злобно выла и ревела над Москвой. Это была такая ледяная завируха, какой первопрестольная и не помнила. Суеверным москвичам в завывании ветра чудилось похоронное пение по скончавшемуся от «черной смерти» императору.

Было около часа ночи, когда к заставе, охраняемой часовыми с ружьями, подъехала крытая повозка-сани.

— Стой! — послышался сквозь завывание ветра грозный окрик часового. — Кто едет?

Кибитка покорно остановилась перед сверкнувшим штыком, из нее не торопясь, спокойно вышел человек, закутанный в огромную меховую шубу.

— Ты часовой? — спросил он ломаным языком.

— Да, часовой, — довольно грубо ответил страж.

— Где твое начальство? Где господин сержант? — резко спросил проезжающий.

— Там они! — указал часовой на освещенные окна небольшого каменного домика.

Проезжий направился туда, но часовой и тут преградил ему дорогу.

— А вы кто будете? Я не могу пропустить вас туда, — решительно заявил он.

— Я — кто? Я, любезный, придворный доктор и приехал к твоему начальству по распоряжению его сиятельства князя Голицына.

Часовой подтянулся.

— Коли так…

Незнакомец (это был Бирон) отстранил часового и вошел в караульную.

Тут было нестерпимо жарко, пахло добрым кнастером и вином. За небольшим столом сидели трое офицеров в расстегнутых мундирах. Они весело хохотали и опорожняли стаканы с вином.

— Что вам угодно? — увидев Бирона, вскочил старший из них, наскоро застегивая мундир. — С кем имею честь?

— Я доктор Эйхенвальд, господа офицеры, а явился я к вам потому, что мне надо произвести дезинфекцию… Вам ведь известно, от какой болезни изволил скончаться государь император?

«Доктор» при слове «император» почтительно снял свою меховую шапку.

— Разумеется, мы знаем, господин доктор: от черной оспы, — в один голос ответили караульные офицеры.

— Так вот, ввиду того, что это болезнь очень заразная и может не только распространиться по всей Москве, но и выйти за ее пределы, мне начальствующими лицами приказано обеззаразить все заставы. Я полагаю, что вы будете сами рады этому, так как кому же приятно умереть в столь цветущем, как ваш, возрасте от страшной черной болезни?..

— Черт возьми, это — правда! — воскликнул один из офицеров. — Брр! Что может быть отвратительнее такой гадости?

Бирон потирал руки от холода.

— Итак, я сейчас приступлю… Но я так замерз, что у меня не действуют руки! — воскликнул он.

— Так не угодно ли, господин доктор, стаканчик винца? — обступили Бирона офицеры.

— С удовольствием! Вы думаете, что мы — доктора-немцы — только одни лекарства употребляем вовнутрь? О, нет!.. Что может быть лучшего, как стакан-другой вина?!

Эти слова были встречены криками одобрения. «Доктору» налили огромный стакан токайского, и он выпил его с наслаждением.

— Молодец, доктор! Умеете пить! — захлопали в ладоши полупьяные офицеры.

— Ну а теперь за работу! — Бирон вынул большую бутылку из кармана шубы и маленький «распылятор». — А где тот часовой, который стоит у заставы? Позовите, господа, и его. Пусть и он избежит опасности заразы.

Один из офицеров вскоре привел часового.

— Я буду опрыскивать каждого по отдельности, — сообщил Бирон. — Не беспокойтесь: эта жидкость не ядовита; она не испортит ваших мундиров.

«Доктор» Бирон стал поочередно переходить от одного офицера к другому, обильно опрыскивая их таинственной жидкостью. Незаметно он выплескивал большое количество ее на полы мундиров офицеров.

Лицо часового, дожидавшегося своей очереди, выражало страх. Он был убежден в глубине души, что эта самая жидкость и есть та страшная зараза, от которой может приключиться смерть.

— Ну и тебя теперь опрыснем! — улыбнулся «доктор» и стал обливать часового огромной струей.

Какой-то особенно противный, удушливо-сладкий запах распространился по комнате.

— Я думал, что пахнуть будет хуже! — воскликнул один офицер.

— Действительно, карболка благоухает куда ядовитее!

— А это что же за средство, доктор? — вмешался третий офицер.

— Новое средство, господа, — усмехнулся Бирон. — А теперь посидите спокойно… так полагается! — предложил Бирон, а сам незаметно всунул себе в обе ноздри куски ваты…

— Ах! — послышался испуганный голос одного из офицеров. — Что это со мной? Мне дурно!.. Голова кружится.

Он хотел вскочить, но не мог — точно какая-то непреодолимая сила властно парализовала его ноги. Он хотел крикнуть — но не мог: голоса не было.

— Что… что с тоб… с тобой?.. — попытался подняться другой, чтобы прийти на помощь товарищу, но, едва приподнявшись, он так же бессильно опустился на стул, причем его глаза сомкнулись, а по всему телу пробежали судороги.

Часовой как стоял, так и свалился на пол.

Путь был свободен. Бирон помчался к своей Анне Ивановне.

После чудесного появления несчастной баронессы Клюгенау в замке старых Кетлеров герцогиня Курляндская совсем преобразилась. Изнывавшая дотоле от скуки, так как с ней не было Бирона и «иного какого развлечения», Анна Иоанновна вдруг нашла живой предмет, на который могла изливать избыток «нежности» своей души, отравленной желчью, или — как она любила выражаться — «печеночной горечью». Она окружила Клюгенау самым внимательным уходом, в котором та уже, собственно говоря, и мало нуждалась, так как находилась в последнем градусе скоротечной горловой чахотки.

Неизвестно, что заставило ожесточившуюся Анну Иоанновну столь милосердно отнестись к своей сопернице, но она поместила ее рядом со своей спальней и находилась при ней безотлучно.

Доктор ее светлости два раза навещал страдалицу. Он первый и признал в таинственной гостье замка блестящую баронессу Эльзу фон Клюгенау.

— Как?! — отскочил он от ее кровати. — Это вы, баронесса?

— Да, я… Но ради Бога, тише, доктор!.. Здесь никто не должен знать, что эта умирающая женщина — изгнанная и сосланная гофмейстерина.

Слезы выступили на глазах доктора.

— О, бедная, бедная баронесса! Что они сделали с вами!.. — невольно вырвалось у добряка. — Какое варварство!..

Клюгенау попыталась было ответить что-то, но не могла: припадок страшного кашля потряс ее грудь, плечи.