Степан Васильевич сел за стол и налил себе вина.

— Легко сказать — должны знать, — проговорил он. — Они прежде окрутят императрицу, заберут всю власть в руки, а тогда и скажут.

— Эти вести императрица должна впервые узнать не от них, — задумчиво произнесла Лопухина. — Она прежде должна узнать, что ни Сенат, ни Синод, ни генералитет не ведали того, что творили министры. Да, — с убеждением повторила Наталья Федоровна — не от них она должна узнать впервые эти вести, чтобы быть готовой и понять, что происходит здесь.

На ее чистом белом лбу прорезалась морщинка. Она сдвинула брови и сосредоточенно думала.

— Так через кого же? — воскликнул Лопухин. — Мы ничего не знаем!

— Через нас, — спокойно ответила Наталья Федоровна, — и мы узнаем.

Муж с недоумением смотрел на нее, но по улыбке, скользнувшей по губам Рейнгольда, было видно, что Рейнгольд начинает понимать ее.

— Мой брат Густав хорошо знает герцогиню, он живет в Лифляндии, — проговорил он и потом словно с гордостью добавил: — Брат был близок, очень близок к герцогине.

— Но нам надо знать их замыслы, — сказал Лопухин.

Наталья Федоровна встала с места и подошла к мужу.

— А за это берусь я, — сказала она с тихим смехом. — На всякого Самсона найдется Далила… ^{39}

Она положила на плечо мужа руку.

— Наташа, я не понимаю тебя, — нахмурясь, произнес Степан Васильевич.

Но Рейнгольд уже понял. Перед темным, полным неожиданных опасностей будущим затихла ревность любовника. Он поднялся.

— Уже светает, надо хоть немного привести себя в порядок, — сказал он, целуя руку Лопухиной. — Ах, да, — вдруг добавил он, — завтра вам хотел представиться князь Шастунов. Он сказал мне сегодня.

Наталья Федоровна ответила ему взглядом, и в этих загоревшихся глазах он мог бы прочесть многое, если бы не был так занят собою…

За большим столом, заваленным рукописями и книгами, сидел в своем кабинете князь Дмитрий Михайлович Голицын. Князю уже было шестьдесят лет, но его энергичный взгляд, все его движения, голос были полны еще не угасшей силы. На сухом, красивом лице его, так напоминавшем лицо его двоюродного брата князя Василия Васильевича, знаменитого любимца Софьи, прозванного иностранцами «великим Голицыным», было выражение привычной работы мысли.

Среди книг, лежавших на столе, сочинений Локка, Гуго Гроция и прочих, почетное место занимало сочинение Макиавелли «Il principe». ^{40}

По ту сторону стола в кресле сидел нестареющий, всегда изящный и красивый князь Василий Лукич, кого голштинский посланник Бассевич считал «le plus poli et le plus aimable des Russes de son temps». [36]

Разложив перед собою лист бумаги, Голицын редактировал письмо от Верховного тайного совета новоизбранной императрице и пункты, или кондиции, ограничивающие ее самодержавные права.

— Это пока, — говорил Голицын. — Это только для нее, дабы знала она, чего может ждать. Это первый шаг на пути гражданственного устройства. Тут, — он ткнул пальцем в лежащий перед ним лист, — тут мы говорим вообще.

Василий Лукич кивнул головой.

— Не забудь, — произнес он, — включить в пункты, дабы она не привозила в Москву своего Бирона.

Василий Лукич вспомнил данную им Бирону пощечину.

Дмитрий Михайлович ответил:

— Это мы скажем в инструкции тебе, когда поедете в Митаву. Вот мой проект, — он указал на толстую тетрадь, — его надо будет немедля осуществить. Только тогда можно будет сказать, что не ради личной выгоды и властолюбия действовал Верховный тайный совет. Мы взяли на свою душу будущее России, пусть же потомки не упрекнут нас. Уже и теперь говорят о чрезмерном властолюбии Долгоруких и Голицыных. Пусть говорят. Наши дела оправдывают нас.

На бледных щеках Голицына выступил румянец. Он встал и, ударяя рукой по тетради, воодушевленно продолжал:

— Кроме Верховного тайного совета будет еще шляхетская палата, камера низшего шляхетства. Эта палата будет ограждать права шляхетства от посягательств Верховного тайного совета, буде случатся таковые. Сенат станет на страже правды, независимо ни от Верховного тайного совета, ни от шляхетской палаты, а для защиты простонародья и интересов торгового люда — палата городских представителей. Вот мой проект. Исчезнет беззаконие, исчезнут фавориты и случайные люди. А там, князь, — продолжал вдохновенно Голицын, — мы освободим от рабства народ, чего хотел еще мой двоюродный брат при царевне Софии. И знаешь, Василий Лукич, — пониженным голосом, словно с благоговением, добавил Дмитрий Михайлович, — знаешь, если бы царевна София провластвовала еще десять лет, Василий Васильевич добился бы этого. Это был великий человек. И не любил его Петр за то, что он был велик. Петру Алексеевичу было бы тесно с ним вместе.

— Да, — задумчиво произнес Василий Лукич, — надлежит исправить нашу историю.

— И обессмертить себя, — закончил Голицын.

— А теперь, пока Анна не утвердила кондиций, надо все держать в тайне, — сказал Василий Лукич, — дабы мы не познали слишком скоро свою смертность.

При этой шутке вдруг мгновенная жуткая тревога, как предчувствие неизбежной гибели, сжала его сердце. Но это было одно мгновение. Он улыбнулся и сказал:

— Я умел ладить с герцогиней Курляндской.

Дмитрий Михайлович взял лист и громко прочел:

— «А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской».

Он положил лист и добавил:

— А коли не согласится подписать — то тоже лишена будет короны российской.

— Боюсь, что и подпишет, да не удержим, — вздохнув, произнес Василий Лукич.

— Это уже дело фельдмаршалов, — отозвался Голицын. — Я жду сейчас Василия Петровича, — прибавил он, — дабы вписать немедля в протоколы совета кондиции.

Голицын позвонил.

— Сейчас же приведите ко мне, ежели явится, Василия Петровича, — приказал он вошедшему слуге.

Тайный советник Василий Петрович Степанов, правитель дел Верховного тайного совета, всю ночь провел вместе с верховниками, составляя под диктовку кондиции. Так как диктовали чуть ли не все разом, то Голицын, забрав черновики, приказал Степанову приехать к нему часа через два за окончательной редакцией. Степанов не заставил себя ждать.

Он расположился за отдельным столом, разложил бумаги и торопливо стал переписывать письмо. В этом письме члены Верховного тайного совета, извещая императрицу о смерти Петра II и об избрании ее императрицей, добавляли: «…а каким образом вашему величеству правительство иметь, тому сочинили кондиции», и просили, подписав их, немедля выехать в Москву.

Переписав письмо, Степанов передал его Голицыну и приступил к переписыванию вступления к кондициям. В это время Дмитрий Михайлович еще раз проглядывал самые кондиции.

Кондиции сопровождались вступлением, в котором объявлялось о восшествии на престол и заключались собственно три «наикрепчайших обещания»: сохранять и распространять православную веру; в супружество не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять и, наконец, учрежденный Верховный тайный совет, в восьми персонах, всегда содержать.

Когда Степанов кончил переписывать вступление кондиций, Голицын встал с листком в руках и, ходя по комнате, медленно и отчетливо начал диктовать самые пункты, или кондиции:

«1. Ни с кем войны не всчинать.

2. Миру не заключать.

3. Верных наших подданных никакими новыми податями не отягощать.

4. В знатные чины, как в стацкие, так и в военные сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного тайного совета.

5. У шляхетства живота, имения и чести без суда не отымать.

6. Вотчины и деревни не жаловать.