И, словно подсмеиваясь, издеваясь над ней, какой-то таинственно-чудный голос нашептывал ей:

«Ты ведь молода еще. Эка невидаль — тридцать семь лет!.. Старше тебя многие, а грешат мыслями… Что твой Бирон? Немец, конюх, лошадник… И как тебе, бедной, жить-то до сих пор приходилось? Маета одна… А они, взять бы хоть ту же Екатерину Долгорукую, вон как тут веселились, какие попойки да забавы устраивали».

А другой голос тоже шептал:

«Ты не забудь, кто — ты… Ты ведь послезавтра — императрица всероссийская… Разве можешь ты забываться, хотя бы по-женски?»

Тихо, бесшумно отворилась дверь покоев Анны Иоанновны, и послышался звучный, красивый, молодой голос:

— Дозволишь ли войти, пресветлая царица?

Вздрогнула Анна Иоанновна, вскочила с кресла и приложила правую руку к сильно заколотившемуся сердцу. Взглянула она — и ахнула.

«Экий красавец! Экий молодец!» — так и ожгло ее всю.

Перед ней стоял князь Иван Долгорукий в костюме гусляра. На нем были высокие сафьяновые сапоги, шаровары темно-алого бархата, голубая шелковая рубаха-косоворотка. Грудь — что наковальня кузнечная: бей молотом — не дрогнет. А эти сильные руки? А эти плечи в косую сажень? А эти кудри? А главное — глаза: жгут они, нутро все поворачивают.

— Ах, это ты, князь Иван? — вспыхнула Анна Иоанновна.

Улыбнулся хищной улыбкой Долгорукий-младший, обнажил белые, словно кипень, зубы и пылко произнес:

— Какой я, пресветлая царица, князь? Разве не видишь, что простой я гусляр. Князь Долгорукий там, позади дворца остался, а видишь ты здесь только гусляра-сказочника Ивана.

Анну Иоанновну словно волна какая-то подхватила. Простая русская женщина властно проснулась в полуонемеченной, бывшей герцогине Курляндской, а ныне — полуимператрице.

— А коли ты — не князь, так какая же я царица? — вырвалось у нее, и она помимо своей воли оглядела затуманенным взором статную фигуру «баяна».

— Царица — всегда царица, а мы-то вот — иное дело: людишки мы подневольные, слабые, маленькие, — продолжал ломать роль гусляра князь Иван, держа в правой руке гусли.

— Что же ты стоишь, князь Иван?.. Садись!.. — указала Анна Иоанновна на место на софе рядом с собой.

Лихо, ухарски тряхнул он кудрями и послушно сел близ царицы.

А она промолвила:

— Сказывали мне, что играешь ты хорошо на гуслях, князь Иван… Вот и захотелось мне игру твою послушать…

— Ничего, иные одобряют!.. — сверкнул большими зубами князь Иван.

— Поди, сколько сердец девичьих иссушил?.. — все более и более начинала впадать в его тон Анна Иоанновна.

Иван Долгорукий тихо рассмеялся:

— Не считал! Про меня мало ль чего не говорят… Всю. Москву, вишь, женскую да девичью попортил я.

— А не правда, что ли? Отпираться будешь? — волнуясь все сильнее и сильнее, спросила Анна Иоанновна.

— Буду, пресветлая царица. Какой я озорник? Я — монах, что ни на есть схимник самый строгий. Много ль мне надо? Чару-другую зелена вина, а на закуску — уста румяные, сахарные, грудь белую, лебяжью… Эх! Найди такого еще скромника, царица!

И он впился в Анну Иоанновну своим пылким, воровским, удалым взором.

Ту всю словно варом обдало.

— Вот ты какой!.. — вырвалось у нее.

— Не осуди, царица!.. Каков есть. А только одно знаю, в одном крепок я: хоть на дыбе пытай меня — не стану победами своими бахвалиться, тайны ночек хмелевых раскрывать.

Князь Иван, положив гусли на колени, провел руками по струнам. Тихие, вздрагивающие звуки вдруг зазвенели и пронеслись как-то робко-несмело по покоям государыни.

— О чем сказку сказать тебе, пресветлая государыня? — ближе придвинулся к Анне Иоанновне Иван.

— Пой… про что хочешь… — не отодвинувшись, произнесла она.

— Жалостливое что аль веселое? — спросил князь Иван, а сам глазами словно вот душу хочет съесть.

— Что ж с веселого начинать?.. Веселое напоследок!.. — перехваченным голосом прошептала Анна Иоанновна.

— Хорошо! А есть обычай такой, царица, что перед оказыванием подносят гусляру чару меда стоялого аль вина какого заморского. Обычай этот не нами заведен, от дедов наших ведется. Не рушь же его, царица!.. — все тем же в душу льющимся голосом произнес Иван.

«Царица», словно завороженная, быстро встала и вскоре принесла два кубка с каким-то вином; один из них она подала князю Долгорукому, другой поднесла к своим губам.

— Ну, пей, раскрасавец гусляр, молодец удалой, и я с тобой вина пригублю, — сказала она.

Глаза Анны Иоанновны горели лихорадочным блеском, грудь высоко подымалась.

— Спасибо на ласке, царица!.. — низко поклонился князь Иван. — А только коли пить, так пить уж до дна. А то гусляру скушно будет сказки тебе играть.

Анна Иоанновна до дна осушила большую чару крепкого вина. Огненная влага разлилась по ее жилам. Еще сильнее забурлила, заиграла кровь и к сердцу прилила, и в голову бросилась.

— Хорошо, царица? — тихо спросил Иван.

— Хорошо! — бурно вырвалось у Анны Иоанновны.

Теперь она села еще ближе к Долгорукому, так что почувствовала на своей щеке его горячее дыхание.

Сильно, смело коснулся Иван струн гусель. Зарокотали те, застонали, заплакали. И начал он «сказание».