Приход Лопухиной был встречен, как всегда, сдержанным шепотом восторга. Казалось, к ее красоте до сих пор не могли привыкнуть.

Лопухина с сияющей улыбкой, кивая направо и налево, прошла среди расступившихся гостей прямо в залу, где, окруженные своим штатом и блестящей молодежью, сидели принцессы. Герцогиня равнодушно поздоровалась с ней, а Елизавета, как всегда, встретила ее сухим враждебным взглядом и холодно ответила на ее низкий реверанс.

Лопухину тотчас же окружили, и она сразу, как обычно, сделалась центром всеобщего внимания. Шастунов издали следил за ней, полный ревнивого отчаяния.

Рейнгольд отделился от толпы и прошел дальше к хозяйке дома.

Легкое прикосновение к плечу заставило Шастунова остановиться и повернуть голову. За ним стоял де Бриссак, смотря на него проницательными темными глазами, с легкой улыбкой на губах.

— Дорогой друг, — сказал виконт. — Я так давно не видел вас, — и он протянул Шастунову руку.

Шастунов почти обрадовался ему. Почему-то под взглядом этих умных, доброжелательно смотрящих на него глаз ему стало легче.

— А, это вы, господин колдун, — улыбаясь, сказал он, пожимая протянутую руку. — Ваши пророчества сбылись. Я был в Митаве…

— А, — воскликнул де Бриссак, — не следует преувеличивать моих способностей, милый друг. Очень часто то, что кажется колдовством, объясняется чрезвычайно просто… Вас удивило, — продолжал он, — что я, только что приехавши в ночь 19 января, уже знал об избрании теперешней императрицы и о предложенных ей условиях? Прекрасный юноша, я открою вам свою тайну. Но уйдемте из толпы.

Он взял Шастунова под руку, и они прошли в маленькую залу, где сели в отдаленный угол, закрытые высокими цветами.

— Ну, так вот, — начал, посмеиваясь, Бриссак. — Прежде всего, я приехал еще накануне и был у моего друга, французского резидента. 19 января приехали одни мои вещи из Парижа, сам же я — только от Маньяна. Я не хотел, чтобы это было известно, и от заставы меня известили о прибытии вещей, так что я приехал с ними вместе. Избрание состоялось в три часа ночи, и мой друг не оправдал бы доверия своего правительства, если бы в половине четвертого не знал об этом, когда об этой уже знали сотни людей. Вас еще смущает вопрос, откуда я узнал об ограничении власти императрицы, — продолжал виконт, — но это также просто, и вы перестанете удивляться, когда я объясню, в чем дело. Это вопрос простой логики. В ночь избрания уже громко говорили, что Верховный тайный совет задумал ограничить самодержавную власть русских государей. Но никто не знал, как именно и чем. Так?

Шастунов кивнул головой.

— Теперь сопоставьте с этим тот факт, что ваш замечательный по уму и просвещенности князь Дмитрий Михайлович удостаивает с давних пор большой дружбы господина Маньяна. Всем это известно. Еще при жизни императора князь в дружеской беседе с резидентом не раз указывал на несовершенство государственного строя в России и развивал свои проекты. Он даже вместе с господином Маньяном обсуждал вопрос о преимуществах конституций — польской, английской и шведской. Естественно, что князь Голицын имел единомышленников в русском обществе, в чем имел случай убедиться господин Маньян, и я открываю вам дипломатическую тайну, о чем он поставил в известность свой двор. Не правда ли, все это очень просто?

Шастунов снова кивнул головой.

— Самый выбор на престол герцогини Курляндской, то есть лица, не имевшего прямого права на корону и, следовательно, наиболее податливого, показывает стремление совета осуществить то ограничение власти, о каком мечтал князь Дмитрий. И это поняли все.

— Все это просто, — задумчиво сказал Шастунов. — Вы могли знать и об избрании герцогини Курляндской, и о готовящемся ограничении ее власти…

— И, естественно, о депутации в Митаву, — смеясь, перебил его де Бриссак. — Ведь должна же была узнать герцогиня о своем избрании!..

— Да, — ответил Шастунов. — Но почему вы знали, что в составе посольства еду я, и еще…

Шастунов смущенно замолчал.

— И про черные глаза? — тихо и серьезно произнес де Бриссак. — В этом вы правы. Это не так просто. Но я уже напоминал вам, что у Сент-Круа вы видели такие же удивительные вещи. Мы не пророки, не ясновидящие, но иногда можем приподнять уголок будущего…

— «Мы»? Кто «мы»? — в волнении спросил Шастунов. — Вы способны нагнать страх!.. — И он нервно засмеялся.

— Страх? — спросил де Бриссак. — Разве мы проповедники зла? Разве в кружке Сент-Круа вы видели или слышали что-нибудь, что могло бы противоречить истинной добродетели?

— Нет, нет, — торопливо воскликнул Шастунов, — нет!.. Сент-Круа и его друзья забросили в мою душу новые мысли. Они пробудили во мне жажду свободы, братства с людьми и всемирного счастья.

Де Бриссак слушал его, опустив глаза.

— Мы не ошиблись в вас, — тихо начал он. — Но вы еще так молоды и в вас слишком сильна жизнь. Вы еще не научились владеть собою и побеждать свои страсти. Но в вас есть прекрасные задатки. Все остальное придет со временем, если, если…

Де Бриссак не кончил. Облако печали прошло по его благородному лицу, он словно с грустной нежностью взглянул на юное лицо князя.

— Если? — с невольным трепетом спросил князь.

— Вы стоите на пороге страшных событий и жестокого будущего, — не отвечая на вопрос князя, произнес де Бриссак. — Vae victis! [47]— закончил он, вставая.

— Я не смею расспрашивать вас, виконт, — взволнованно сказал Шастунов, поднимаясь с места. — Но, ради Бога, один вопрос…

— Спрашивайте, дорогой друг, — ласково ответил виконт.

— Скажите, кто вы? — произнес Шастунов.

Де Бриссак выпрямился, глаза его сверкнули, и, подняв руку, он торжественно и медленно ответил:

— Мы — рыцари Кадоша, мы — рыцари Креста Розы, мы слуги свободы и добродетели, мы сеятели правды во имя Верховного существа — Солнца Любви и Справедливости! Настанет время, когда наши братства непрерывной сетью покроют весь мир, — тихо и страстно продолжал он. — Со звоном падут цепи рабства народов! Во имя свободы духа мы боролись с Римом и с папством и с их религией ненависти! Мы боролись с исламом! Боролись с инквизицией! У нас тоже есть герои и были мученики!.. Наши верховные братья уже распространили нашу веру в Англии, Шотландии, Германии и Франции. Она найдет своих учеников и в вашей великой и благородной стране!..

— Так вы… — начал Шастунов.

Но де Бриссак словно опомнился. Он овладел собою, лицо его приняло обычное выражение.

— Тсс! — улыбаясь, произнес он. — Мы, кажется, забыли, что находимся на балу. Пойдемте, дорогой друг, лучше полюбоваться на черные, голубые и серые глаза ваших красавиц.

При словах де Бриссака о черных глазах Шастуновым сразу овладела ревнивая тоска. Он молча последовал за виконтом в большую залу.

— Но клянусь, — воскликнул де Бриссак, — ни в одной столице мира я не видел столько красавиц!

Его восклицание могло быть искренне. Тут был цвет красоты. Цесаревна Елизавета, величественная и стройная, с короной темно-бронзовых волос и большими, яркими, голубыми глазами, олицетворенная женственность и грация, полная томной неги и почти чудесного обаяния; Наталья Федоровна, трагическая красота Юсуповой, нежная прелесть Наташи Шереметевой, невинные личики Юлианы и Адели и строгое, точеное, как из мрамора, лицо Вареньки Черкасской.

Около цесаревны стоял сам канцлер и, слегка наклонившись, слушал ее. Макшеев что-то нашептывал Адели, Дивинский стоял за стулом Юсуповой, а молодой Артур Вессендорф, не сводя влюбленного взгляда с Лопухиной, о чем-то оживленно говорил, и она слушала его со своей обычною манерой слушать ласково-внимательно, так что каждому говорящему с ней казалось, что он сумел ее исключительно заинтересовать, отчего действительно каждый в разговоре с ней был интереснее обыкновенного.

В этой блестящей, оживленной толпе красавиц только две сохраняли на своем лице выражение печали: Наташа Шереметева и баронесса Юлиана.